К сожалению, далеко не все «суперы» — смотрители многоквартирных домов в Бруклине и Квинсе — пускали (даже за взятки) наших техников монтировать на крышах наши антенны-приемники и подключать их к домофонам. К тому же и не все домофоны были в исправном состоянии, а у тех, что были исправны, проводка могла в любой момент испортиться — особенно если «супер» решал заняться вымогательством. И, в-третьих, даже слабый шторм уровня одесского налетчика Мишки Япончика мог снести эти антенны с крыши или порвать провода.

Короче говоря, из двух с лишним тысяч подписчиков нас слышали от силы пятнадцать процентов, а остальные по советской привычке писали жалобы в газету, то есть в «Новое русское слово». А оттуда эти жалобы пересылали, конечно, мне, и я опять публиковал в НРС и даже в «Новой газете» Евгения Рубина (он, Рубин, разругался с Довлатовым и открыл свою газету) успокоительные статьи и репортажи.

Но теперь, судя по звонку из НРС, Седых решил сам выяснить ситуацию. Тем паче, настроение у него было боевое — Рональд Рейган не без помощи русскоязычных избирателей, мобилизованных «Новым русским словом», стал президентом, республиканцы (не без наших голосов) получили большинство в Конгрессе, а городские власти Нью-Йорка объявили, что бюджет текущего года впервые за последние пятнадцать лет будет сведен с положительным сальдо в размере 300 миллионов долларов! То есть Нью-Йорк вышел из финансового кризиса — и тоже не без помощи новых русских бизнесов!

Однако нашей станции этот экономический подъем, к сожалению, не касался. Несмотря на мои статьи и наши огромные, в половину газетной страницы, объявления, новых подписчиков не прибавлялось, а часть старых уже требовали деньги обратно. При этом деньги у Палмера и Карганова были на исходе, их последние крохи съедала аренда нашего офиса, зарплата сотрудников и синхронных переводчиков (мою они уже скосили вдвое) и расходы на изготовление и установку новых приемников на бруклинских и квинсовских крышах.

И вот, терзаемый ледяным ветром с Гудзона, проливным дождем, который ни фига не прошел, и опасаясь допроса у Седых о делах нашего радио (а врать я ему не мог, слишком хорошо он ко мне относился), я, закутавшись в плащ-палатку бывшего капитана советской армии Мориса Чурайса и обернув ноги в пластиковые мешки для мусора, чуть ли не вплавь добрался из нашей редакции на углу Восьмой авеню и 36-й стрит до офиса «Нового русского слова» на той же Восьмой, только тремя кварталами ниже.

О! Теперь это была уже не та занюханная конура на 56-й стрит с запахами прелой газетной бумаги и мышей, куда я пришел полтора года назад со своей «Шереметьевской таможней». Тогда половину этой четырехстраничной газеты занимали огромные похоронные объявления о смерти фрейлин Ее Императорского величества и есаулов Императорского Казачьего полка. Ежедневно и даже на первой странице стояло броское объявление Похоронного бюро Джека Яблокова о том, что у него «всегда есть место для новых эмигрантов». А особенно меня вдохновляли такие литературные перлы НРС, как «Сегодня на митинге выступил черный член американского Конгресса»…

Но теперь вал рекламных объявлений новых русских ресторанов, магазинов, аптек и докторских кабинетов позволил газете выходить на тридцати страницах тиражом чуть ли не 200 000 экземпляров и принес столько денег, что редакция занимала весь второй этаж дорогого офисного небоскреба прямо напротив Penn Station, и делали газету уже новоприбывшие московские и питерские журналисты.

Выйдя из лифта и сняв у консьержа мокрую плащ-палатку (пластиковые мешки для мусора я снял еще в подъезде), я прошел в кабинет Седых и… обомлел.

Помимо Якова Моисеевича у его стола, заваленного рукописями и газетными гранками, и на фоне американского флага и развешанных по стенам фотографий Седых с Рональдом Рейганом, Менахимом Бегиным, Гельмутом Шмидтом, Эдвардом Кочем и другими знаменитостями сидел мистер Альфред Давидзон, отец Элианны.

Честно говоря, я уже забыл о его существовании. После того как Эли, лишенная им финансовой помощи и машины, поселилась со мной в отеле Greystone, он то ли не мог нас найти, то ли вообще вычеркнул ее из своей жизни. Да и что он мог нам сделать? Эли была уже большой девочкой двадцати трех лет. И хотя она — я знал — периодически звонила своей матери в Лонг-Айленд, но лишь тогда, когда отца не было дома. При том что мистер Давидзон был чистокровным, как заверяла меня Эли, евреем, гитлеровские порядки домостроя — Kinder, Ku#che, Kirche — дети, кухня, церковь — он усвоил еще, видимо, в момент своего зачатия в Гамбурге в 1930 году. И когда родители, бежав от Гитлера в 1937-м, привезли его, семилетнего, в США, он, я уверен, уже был готов даже для Гитлерюгенда. Во всяком случае, жена его, хоть и была еврейкой, жила в доме тихой безропотной мышкой и тайно попивала…

А теперь этот Альфред Давидзон, похожий сразу и на нового вице-президента Джорджа Буша, и на Вячеслава Тихонова в фильме «Семнадцать мгновений весны», наверняка прочитав обо мне и Элианне в «Нью-Йорк Таймс», не рискнул прийти напрямую в наш офис, это «осиное гнездо» русскоязычной эмиграции, а сидел передо мной в кабинете хозяина газеты «Новое русское слово». И хотя и ежу было ясно, что мистер Давидзон ждал тут меня, он не только не встал и не протянул мне руку, но в ответ на мое общее: «Good afternoon!» не сказал даже простое «Hi!»

Зато сказал Седых. Суетливо привстав с подушечки на своем кресле из-за письменного стола и чуть, как пингвин, разведя руками, он почти виновато захлопал ресницами и произнес по-русски:

— Здравствуйте, Вадим. Проходите, садитесь…

А поскольку около стола было только два кресла — одно против другого, — то сесть мне пришлось буквально лицом к лицу с мистером Давидзоном.

— Поздравляю, Яков Моисеевич, — сказал я тоже по-русски, открыто игнорируя этого Давидзона. — Вы убрали катаракту.

— О да! — обрадовался Седых. — Медицина теперь делает чудеса! Представляете, я опять вижу двумя глазами и совершенно без очков!

— Это замечательно! — произнес я с повышенным энтузиазмом и кивнул на огромное окно, по которому текли потоки воды. — На улице жуть что делается! Я тут у вас наследил, извините.

— Это ерунда, не стоит извиняться, — тут же сказал Седых. — Это вы меня извините, что в такую погоду… У него очень большая юридическая компания, я не мог отказать…

Тут мистер Давидзон, почувствовав, наверное, что речь пошла о нем, ёрзнул в кресле, и Седых перебил сам себя:

— Ну, я вас оставлю, вы поговорите, — и Давидзону по-английски: — Excuse me, I need to see my tomorrow newspaper… (Извините, я должен взглянуть на свою завтрашнюю газету…)

С этими словами старик буквально сбежал из своего кабинета, оставив нас с Давидзоном tet-a-tet.

Я посмотрел ему в лицо. Хотел бы сказать «в глаза», но глаз его я не увидел. Точнее, они были, но ровно ничего не выражали. Этакие серые заслонки души и мыслей. Зато лицо говорило о многом. Да, это уже было не то кованное из стали лицо штандартенфюрера Штирлица, которое полгода назад высилось надо мной в дверях моей квартиры на 189-й стрит. Это было серое и как бы обвисшее лицо усталого пятидесятилетнего человека, даже, возможно, пьющего. Во всяком случае, кожа под подбородком и на кадыке явно одрябла. Я вспомнил, что всегда, когда я раньше приходил к Седых, его секретарша приносила мне чай, а Яков Моисеевич придвигал ко мне небольшое блюдо или вазу с конфетами и сушками. Вот и сейчас эта вазочка с сушками стояла у левого края стола, но чая не было. И мне стало жалко старика Давидзона. Было бы очень кстати попить с ним чаю и поговорить по душам. В конце концов, не чужие люди.