Он коротко, по-зверьи взглядывал то на Мечника Мечникова, то на старого волхва, то на торчащую из своей груди рукоять; и Мечник-Мечников снова дёрнулся было к ней, к рукояти этой, но в тот же миг почувствовал у себя на локте хваткую, неприятно ногтистую руку.

Почувствовал, и понял, наконец, кому было сказано: “Возьми своё”.

Крепко сжимая Мечников локоть, ОНА не по-женски размашисто шагнула по вымученной ветром траве, и Мечников покорно зашагал следом. Прилёгший было отдохнуть горизонт встрепенулся, стронулся, неспешно потёк прочь… И вдруг его исковеркали, вспучили, прорвали двускатные черепичные крыши, нелепые шары да цилиндры древесных крон, далёкие-далёкие чёрные башни, насадившие небо на жала точёных шпилей… И трава под ногами запела Гимн Великой Победы.

Вот и всё.

Может быть, сотня шагов, или, может быть, тысяча, и тебя примет, проглотит, впитает тот самый смежный-сопряженный-параллельный мир, виданный тобою сквозь замочную скважину бредовых снов и оказавшийся на деле реальным и настоящим.

Мир, где успел уже отгреметь Армагеддон (битва битв, которую тебя выучили считать поповскими бреднями); мир, где в Армагеддоне победили те, кто умиляется рожкам и считает их ангельскими атрибутами.

Мир, где тебя теперь примут, и откуда тебе не вырваться.

Мир, где тебе придется стать своим. Это ведь не сложно. “Бог в помощь”, “чёрт подери”… Поменяй местами того, который в помощь, с тем, который дери – и всё. Сущая ерунда, правда? Особенно для убеждённого атеиста – ерунда. И Векша, настоящая, доподлиннейшая будет неразлучно с тобою – видишь, как отменно всё складывается?

Да. Отменно. Отменнейше. Только почему-то хочется взвыть. Протяжно, гулко, самозабвенно. Как пёс над покойником.

Вот, значит, каков собою Нездешний Берег, в своё время подсмотренный, но напрочь непонятый четвероединным волхвом Корочуном… Впрочем, почему же непонятый? Всё верно. На Здешнем Береге правит белый конь Световит, на Том – черный Борисвет. Свет и Тьма. Извечное противоборство. Точь в точь как в поповских бреднях, которые, оказывается, никакие не бредни. Правда, Корочун как-то ляпнул Мечнику Кудеславу нечто в роде: “Слишком уж это просто, прямо-таки навязчиво просто, чтоб оказаться правдой”… Но вот – оказалось же! Правда всегда проста, это лжи приходится маскировать себя головоломными выкрутасами.

Михаил не сбавлял шага, не пытался вырваться из властной увлекающей цепкости девичьих пальцев. Единственный намёк на строптивость, который он решился себе позволить – это вороватая оглядка через плечо.

Те, встретившие и проводившие, стояли бездвижно, смотрели вслед. Они почему-то были так неожиданно далеко, что увиделись двумя вертикальными чёрточками – красно-рыжей и белоснежной. Такими и врезала их в себя память Мечника-Мечникова. А ещё врезала она в себя две длиннейшие тени, вытянутые по-небывалому, чуть ли не навстречу мутному солнечному пятну.

Две тени от двух вертикальных чёрточек.

Чёрная от рыжей и бледнопрозрачная от белой.

* * *

Гулкий сухой треск. Выстрел?! И что-то необъятное, жесткое, пахнущее пряно и горько смаху бьёт по лицу, обдирает бровь, веко… слава богу, глаза закрыты, а то б уже окривел…

Что вообще происходит? Миг назад шел проклятою щелью меж степью и низким небом, и вдруг, упираясь растопыренными пятернями, приподнимаешься с сыроватой жесткой травы; в голове полуобморочный гудёж; бровь саднит – похоже, всерьёз расцарапана; фуражка валяется перед носом… сбита пулей? Немцы обнаружили, обстреливают?! Господи, что с девушк… дев… а-а-а-ачхи!!! И снова мордой в траву. В жесткую, колкую, царапучую. Вот тебе и обстрелы-выстрелы, твою спросоночную чихучую душу мать-перемать!

Исчезла бесконечная плоская даль, придавленная мохнатым ненастьем, сгинул храм великой сатанинской победы.

Позади, за Михаиловой спиною, лопотало под дёрганым ветерком-неврастеником сорное редколесье; вверху мотание щёткоподобных древесных вершин суетливо затирало звёзды жидкой рассветной синькой; а впереди…

Чёрт его зна… н-нет, о чертях лучше не надо. Леший знает, сколько времени назад (во всяком случае, ночь тогда ещё была ночью) лейтенант Мечников с девушками выбрались, наконец, к краю неприютного леса, подтопленного чавкотным моховищем. Выбрались, замерли на опушке, всматриваясь в то, что разлеглось дальше, и Михаил проворчал: “По этой равнине хорошо скакать галопом”, а девочка Маша заторопилась разъяснять, что скакать галопом тут не получится – во-первых, нет лошади, а во-вторых, этот красивый луг никакой на самом деле не луг, а…

– …а знаменитая Гримпенская топь, – раздраженно перебил её Михаил. – Благодарю за справку, дорогой Степлтон.

Маша Мысь бочком отодвинулась подальше, и, буравя опасливым взглядом подсыхающую рану на Михаиловом лбу, вполголоса поведала Вешке, что товарища лейтенанта, видать, таки очень крепко ушибло по голове.

Вешка, к счастью, читала “Баскервильскую собаку”, и, к счастью же, ухитрилась не до смерти задавиться смехом, а потому кое-как убедила Машу не волноваться за умственные способности товарища лейтенанта.

Сам товарищ лейтенант в литературно-психиатрической лекции участия не принимал – он рассматривал болото, стынущее под укрывалом дурацкого светящегося тумана.

Болото.

Вроде как бы луговина, плоская, ровная… Очень похоже на классические литовские пейзажи, вот только тёмные глыбы, разбросанные там-сям, это не стога и не ледниковые валуны; это купы каких-то кустов. А далеко впереди скорей угадывается, чем видится, высокий холм… Э, нет, не такой уж он и высокий, просто на нём густо растут деревья. Очень густо растут. Или очень правильно. Парк пресловутого бывшего имения? И из опушки (рукой подать до того места, где изволит торчать некто М. Мечников) вытягивается плотный ряд свечеподобных деревьев. Вытягивается, этаким крепостным частоколом сечёт болото и упирается в далёкий холм. Плотный ряд. Очень плотный, или… Точно: не ряд, а ряды. Два ряда. Аллея. Дорога. Та самая, по которой только и можно пробраться в усадьбу… то бишь в загородный отдел музея.

Они решили затаиться и понаблюдать. Мало ли что – вдруг там охрана? Это Михаил так сказал: а ну как гансы охраняют дорогу? Ниношвили говорил, будто в усадьбе могут оказаться немцы, а Ниношвили в таких делах ошибается редко. Может, конечно, он это выдумал, чтоб верней спровадить лейтенанта Мечникова вслед за девицами, а может, действительно печенкой почуял опасность. Она – печенка – у Зураба чувствительная.

В умеренной близости от места, где обсаженная тополями дорога вонзалась в опушку леса, нашелся песчаный всхолмок – сухой, поросший вокруг подножия какими-то полудеревцами-полукустами. Укрытие, как по спецзаказу.

Прокрались туда.

Умостились.

Принялись наблюдать.

Вот и всё, что мог теперь вспомнить проснувшийся от собственного чоха лейтенант Мечников.

То есть ещё ему помнился сон… Да, именно так: сон. Глупый, вздорный и совершенно неправдоподобный. Только сон и ничего, кроме сна.