Ни о чём он тогда не думал, не выискивал никакого сходства – просто шагал да шагал себе без цели и смысла по плотному (бумажный листок не втиснешь) мощенью, в глубокой тени диковинно выдвинутых навстречу друг другу вторых этажей, лениво рассматривая ажурные полуприкрытые ставни, старинные фонарные столбы с чугунными подножиями, виноградные плети, раскоряченные по обомшелым кирпичным стенам…

Он не заметил, когда это произошло. Скорее всего, именно так, как показалось – вдруг, ни с того, ни с сего влажная прохлада встречного ветерка сменилась чуть приплесневелой промозглой сыростью, в Михаилово сердце на ничтожную долю мига воткнулась и тут же выдернулась ледяная игла, и он, Михаил, внезапно уверовал: стоит лишь сделать ещё с полдесятка шагов туда, за убегающе плавный уличный выгиб, и… и…

Никогда в жизни – ни до, ни после – ему не приходилось так бегать. В груди неистовствовал горячий распирающий бубен, сапоги оскальзывались на малейшей неровности мостовой (а булыжная мостовая – это одна сплошная неровность), из-под съехавшей на переносье фуражки Ниагарой рушился липкий ознобный пот, а лейтенант Мечников бежал, летел, нёсся, потешая одиноких прохожих. Так нёсся, словно бы за ним черти гнались. “Словно бы”?

Невинная прогулка оставила по себе вздорную память: как будто он, смалодушничав, упустил что-то безвозвратное, выпадающее в жизни лишь считанные разы, но в то же время будто бы повезло ему чудом и в самый последний миг уберечься от несчастья более жуткого и более непоправимого, чем смерть (в марксистско-пролетарском её понимании).

Безвозвратное – упущенное и избегнутое – догнало его ночью.

Там тоже настала ночь; шаги подбитых медными гвоздиками армейских сапог нескромно отдавались в гулком месиве мрака и бесстрастной фонарной желтизны; и всё с той же пережитой днём плавностью утекал вперед неизломчивый выгиб облепленных растопыренным виноградом уличных стен; и нависали над головою выдвинутые навстречу друг другу вторые этажи, прикрывая смеженные жалюзи козырьками черепичных карнизов… Всё было, как днём, только теперь булыжная мостовая беззвучно пела великий гимн великого города.

А потом тихонько проскулили дверные петли, и из открывшегося чёрного проёма (Михаилу сперва примерещилось, будто прямо из стены) вышагнула ОНА.

Странно, но тогда Мечников её не узнал, хоть уже долгонько вздыхал тайком по рыженькой батальонной медичке. Впрочем, быть может лейтенант не узнал бы эту нездешнюю Вешку (то есть Векшу) и нынче, в переполненной ветром бескрайней щели меж травянистой равниной и небесным ненастьем? Не увидь он, как она появилась…

Тогда, ночью, он первый заговорил с нею.

Она казалась такой одинокой и растерянной – одна среди оправленного камнем ночного безлюдья… Она так смешно и трогательно испугалась эха Михаиловых шагов, коверканного насмешничающими стенами…

– Вам страшно? – спросил её Михаил. – Вас проводить?

Она отвела со лба смоляную прядь, скользнула по Мечниковскому лицу бездонным провалом взгляда (вот, вот почему он её не узнал: в тогдашней пародии на свет синие глаза показались чёрными) и ответила:

– Да.

– А меня вы не боитесь? – спросил он снова.

– Вас – нет, – Облитая чёрным сверканием гибкая по-ящеричьи фигурка подскользнула, пристроилась рядом, взяла Михаила под руку… – Пойдёмте скорей, тут близко.

Теперь, когда Мечников двинулся в том же направлении вместе с НЕЮ, выгиб улицы раздумал ускользать от него. Через каких-нибудь полдесятка шагов дома шарахнулись в стороны, окрепшие отзвуки гимна рванули уши подобием отдалённого грома и мостовая, перелившись в ажурный чугунный мост без перил, круто взмыла над встопорщенной крышами да шпилями бездной. Далеко впереди громоздились огненосные купола, и жалили ночное небо чёрные башни, и льющийся из-под самых Михаиловых ног мост еле заметной волосинкой упирался туда, в подножье великого дворца над дворцами…

– Вам ещё рано, – маленькая, но сильная, неприятно ногтистая рука дёрнула за локоть, увлекла в сторону, под чёткие шары и диски древесных стриженных крон. – Храм Великой Победы ещё не примет вас. Но, может быть, скоро… скоро… скоро… – то ли шепот, то ли несмелое эхо барахтается меж деревьев, изувеченных садовниками-компрачикосами…

Аллея. Хруст щебня-ракушечника под неспешными прогулочными шагами. Редкие вычурные фонари. Кружащий голову запах прозрачных белых цветов. Кружащий голову запах искрасна-чёрных волос, узкое запястье, отдыхающее в твоей руке… И громовые отзвуки гимна вдруг тонут в хрустальном журчании радостного тихого смеха:

– Смотрите, ящерка! Рогатая, как ангелочек!

– Ангелочки не бывают рогатыми. Они… это… с крылышками и нимбами.

И снова рядом, у самой щеки, заливается хрустальным журчанием несуществующий ручеек:

– Смотря где, смотря для кого…

Стена серого кирпича, оплетенное повиликой крыльцо под черепичным навесом, затворённые окна, подсвеченная фонарем жестяная табличка с номером дома и названием улицы…

– Вот я и пришла.

Дом номер тринадцать. А название улицы почему-то не прочитывается: крупные чёткие буквы легко распознаны по отдельности, но упорно не желают сливаться в смысл…

– Спасибо вам, заботливый рыцарь. И до свидания. Или, может, зайдёте?

– Я спешу…

– Вздор, – ЕЁ голос спокоен, ровен, но чувствуется: в любой миг может он брызнуть всё тем же хрустальным журчаньем, – вам незачем отсюда спешить. Там, внутри – камин, кофе с ликёром, и музыка, и беседа… И… – черноволосая головка склоняется набок, в затягивающих омутах глаз разгорается озорство…

Жадные ледяные когти впились в сердце, волна могильного ужаса выхлестнула лейтенанта Мечникова из властной трясины сна.

Вокруг рушились перекрытия горящей казармы, страшно выли придавленные, обугливающиеся живьём; прямо перед глазами подскочившего на койке Михаила корчился, бурея и выцветая, листок настенного календаря – две жирные двойки все отвратней смахивали на припаленных издыхающих пиявок…

Только даже это внезапное пробуждение в оглушительном чадном аду показалось лейтенанту Мечникову счастьем.

Потому, что предыдущий ужас был гораздо сильнее.

Потому, что предыдущий ужас оказался просто сном… Нет, не так. Он был не простым сном, тот, предыдущий ужас; но он был. А теперь – сгинул.

Потому, что в последний миг муторного больше-чем-сна Михаил успел-таки отобрать у букв-саботажниц выписанное ими название.

“Улица Героев Армагеддона”…

– Он всё вспомнил, – выряженный по-хазарски вятской воевода зыркнул на Белоконя и тут же поспешно занавесил веками чадное тление взгляда. – Он понял.

– Он ПОЧТИ понял, – пророкотал Белоконь. – Именно то, что требовалось. Не меньше, однако же и не больше. – В щели меж усами и бородою весело сверкнула хищная желтоватая острота.

– Тогда возьми с собою своё и ступай, – сказал воевода.