эйол говорит. Он прошёлся по тану и его воспитанию, устрашал всех присутствующих, что если дети будут расти в той же свободной и пустой праздной, и бог спаси нас всех, вседозволенности речей и действий, то народ наш сгинет, сгинет Изария и утянет за собой всех сомневающихся, поэтому праведниками нужно становится как можно скорее.

Дальше он прошёлся по греху тела, от чего Хэла кажется совсем вышла из себя. Потому как, если призывы к наказанию детей были для неё невыносимы, то когда эйол стал говорить о грехе тела она уже не просто разозлилась, кажется ещё немного и она окончательно выйдет из себя.

— А ты знаешь, что этот праведник, — выплюнула она это слово, шипя шёпотом, чтобы их никто не слышал, хотя перекричать эйола было сложно, — трахается с доброй дюжиной несчастных женщин, присутствующих здесь? Души им очищает своим перстом святым?

— Хэла, — одёрнул её Рэтар, сдерживая ухмылку.

Она фыркнула:

— Лицемерная тварь, — прорычала она в сторону эйола и закуталась в плащ, чтобы не было видно её лица.

Она бы и уши заткнула, наверное, если бы могла.

Эйол всё вещал и уже даже не скрывал намекая на безбожников, которые правят Изарией. И это уже было преступлением, которое даже эйолу не прощалось. Хотя тут надо сказать, что люди были возмущены подобными намёками.

Горанов ценили, потому что даже отец Рэтара, хоть и относился к простым людям с долей презрения, всегда заботился об их благополучии. Эарган всегда говорил, что простой мужик свободный, баба его и дети — это и есть сам фернат, и потому об их благе надо заботится, когда решаешь вопросы высокого толка и на первый взгляд не касающиеся обычного люда. И он решал, и учил Рэтара, и Рэтар как мог учил этому Роара и Элгора.

А люди, он это знал, были благодарны и мог сказать, что между богом и правящим домом, выбрали бы без думы второе.

Сейчас эйол вступил на зыбкую почву, она могла уйти у него из-под ног. Да, он не говорил имён, потому что в этом случае его ждала казнь. Выворачивался как мог, хотя куда уж очевиднее. И всё это уже порядком надоело и самому Рэтару.

Он глянул на ведьму — на лице её, в момент, когда эйол задел Горанов, расцвела невообразимо жутковатая улыбка. Хэла знала, что за эти слова имела право карать даже эйола — прямая угроза благополучию дома, которому служит ведьма развязывало ей руки и даже приказа было не нужно. А если вспомнить, что рядом с ним сидела свободная ведьма…

Хэлу сдерживало только то, что она была предана Рэтару, не хотела его подводить, беспокоить, делать плохо, заботилась о нём, а ещё то, что у неё внутри были принципы морали, порой непоколебимые, через которые ей приходилось переступать, творя магию ради Горанов и Изарии. Рэтар понял, что надо всё это заканчивать.

Он встал и снял капюшон рубахи. На него обратились несколько взглядов и он не сомневался, что его узнали. В Изарии все знали как выглядит их феран.

Люди, которые заметили его, склонились в почтенном жесте и понеслось смиренное приветствие "достопочтенный феран", остальные стали оборачиваться и так, один за другим, все присутствующие простые люди почтительно склонили свои головы.

Эйол побледнел, лоб покрыла испарина.

Ведьма, сидящая за спиной Рэтара, усмехнулась. И феран слышал злость, даже ярость в этой усмешке. Справедливую ярость.

— Гораны хранят Изарию, Изария хранит всех вас, — произнёс Рэтар обычные слова ферана, обращённые к свободным людям, но он всегда верил в них и всегда следовал им. Он жил этими словами. — Можете идти.

Люди стали выходить и проходя мимо ферана, не поднимая склонённых голов, все говорили одни и те же слова:

— Блага и силы дому Горан.

Когда зала серого дома опустела Хэла встала со своего места и до сих пор видимо эйол, напуганный присутствием ферана, не видел его спутницы. Теперь же его передёрнуло.

Не нужно было понимать, что эйол прекрасно видел, кто перед ним. Не важно в какой Хэла была одежде — служители веры видели серых, видели ведьм и их заговоры. Часто было даже так, что невозможно было затеряться свободным чёрным ведьмам, потому что эйолы раскрывали их сущность перед людьми и это приводило к осуждению и ведьму изгоняли, несмотря на то, что до того она может и не делала никому ничего плохого.

Хэла сняла капюшон и Рэтар увидел, что она не заплела с утра волосы, как делала обычно. Она тряхнула головой и непослушные пряди рассыпались по плечам, кое-где торчали в разные стороны завитками, обняли её лицо, на котором было презрительное, пугающее выражение. Она была сейчас чёрной ведьмой, настоящей — злой, непримиримой, надменной. Глаза её болезненно горели тьмой и не предвещали ничего хорошего, ухмылка была полна издёвки.

— Чёрной ведьме не место в доме веры! Это запрещено! — выпалил эйол протест, голос его стал глухим, ни следа от того гулкого и пылкого словоохотца.

— И это всё, что тебя волнует сейчас? Ты что слабоумный? — Хэла наступала, а эйол пятился от неё в ужасе, не смея оторвать от неё своего взгляда. — Ты только что в своей речи складной на смертную казнь себе наговорил. Вот что тебя должно волновать. Ты прошёлся мерзкими словами по правящему дому Изарии и думаешь, что у достопочтенного ферана в это время уши заложило и он не слышал ничего, или на него тугоумие нашло и он не понял о чём ты тут вещал, сирый?

— Ты не можешь ничего мне сделать, ведьма, — кажется пропищал мужчина.

Эйол Адиры был плотным мужчиной, возраста может чуть младше самого Рэтара. Ростом он был на голову выше Хэлы, по виду кажется откуда-то из Кирта или дальше из Шента, из-за поредевших и рано ставших седыми волос было сложно определить точнее, как и из-за его речи — все проповеди читались на общем языке. Глаза его были такими же как его одежда. Сейчас они кажется были готовы вылезти из орбит и он перевёл свой полный ужаса взгляд на ферана.

— Нечего на достопочтенного ферана глаза таращить, — Хэла усмехнулась. — Тебе от него помощи можно ждать разве что в том, что он тебя прибьет по быстренькому, а не как я.

— Ты, ты, — эйол снова посмотрел на неё.

— Что? — ведьма склонила голову набок. — Жрёшь, спишь, девок жмёшь, худа не знаешь и считаешь, что можешь людям указывать, как жить? Считаешь, что пороть детей в обход ферана, чтобы оказывается принести слово господа своего о каре неотвратимой,