Кетцаль – птица-старатель, птица-археолог, птица-рыбак – всееще покрывает ее тело своим, но Васька не чувствует никакой тяжести. Онаувлечена созерцанием золотого самородка, она не может отвести от него глаз, такон прекрасен.

– Я хочу ее убить, – снова повторяет она. –Свою сестру.

– Я понял, – Ямакаси нисколько не смущен.

– Знаешь почему?..

Объяснения нужны не ему – самой Ваське. Мика, никто другой,отравляла ей жизнь много лет, она почти целый год скрывала от Васьки смертьродителей (Васька узнала об этом случайно, достаточно было уточнить даты,выбитые на могиле родителей, у кладбищенского сторожа). Мика, никто другой, неспасла Ваську отредкой психологической особенности, а прояви она настойчивостьи волю – крайних проявлений болезни удалось бы избежать. Мика, никто другой,радовалась Васькиной зависимости, она поставила Ваську в дурацкое положение,устроив на унизительную работу в ресторане, разве об этом Васька мечтала всюсвою жизнь?

Совсем не об этом – всю жизнь она мечтала убить Мику…

О, нет, нет, об убийстве речи не шло никогда, Ваське простохотелось, чтобы Мика ушла из ее жизни. Исчезла, испарилась, не беспокоила быВаську навязчивой, слюнявой опекой. Не лила паточные слезы из засахаренных глазпо поводу черной неблагодарности, которую демонстрирует Васька. В глубине душиВаська понимает, что ненависть к кровной и единственной сестре – еще одна ее редкаяпсихологическая особенность, а проще – патология, в связи с ней Ваську можноназвать моральным уродом. Но это совсем не важно, если речь идет о золотомсамородке с насечками на боках:

Я ХОЧУ ЕЕ УБИТЬ.

– Знаешь почему?

– Валяй.

– Просто так.

Только произнеся это, Васька понимает, что «просто так» иесть настоящая причина. Она готова к тому, что Ямакаси поднимет ее на смех, илив ужасе отшатнется, или постучит пальцем по лбу, ты с ума сошла, детка,говорить такие вещи малознакомому человеку! Ямакаси не делает ни первого, нивторого, ни третьего. Он целует Ваську в переносицу и произносит:

– Это достойная причина. Может, самая достойная из всехдостойных.

– Ты думаешь?

– Знаю.

Наконец ее тело получает свободу. Ямакаси поднимается спостели, впихивает татуированную задницу в штаны и подходит к стремени лошадиРокоссовского. Из рюкзака извлечена расческа, и, кажется, теперь только оназанимает все воображение Ямакаси. Закинув руку, он принимается расчесыватьблестящие гладкие волосы, вернее – вычесывать их, долго и основательно.

Совсем как птица.

Но не как птица-старатель, не как птица-археолог, не какптица-рыбак, а как самый обыкновенный ублюдочный голубь городского разлива.Весь ублюдочный смысл существования такого голубя – класть ублюдочныекилограммы дерьма на все мало-мальски пригодные к этому поверхности. Оттого и вычесываниевыглядит как поиск насекомых в нечистых перьях.

Ямакаси мгновенно становится неприятен Ваське.

Ей нужно пойти в душ, смыть с себя… Смыть с себя что?

Пот Ямакаси? Но он даже не вспотел, когда занимался сексом.Сперму Ямакаси? Ее не достанешь, она уже давно утекла в глубины Васькиногоорганизма. Его запах, его дыхание? Запах так себя ничем и не проявил, а дыханиедо самого конца оставалось ровным.

С тех пор как он вынул из Васьки свой безупречный член, онатолько и думает, что об убийстве Мики.

Никаким душем это не смоешь.

Ямакаси между тем то пропадает из поля зрения Васьки, товновь появляется: он изучает мастерскую и содержимое мастерской.

– Забавное место.

– Обычная скульптурная мастерская. Она принадлежаладеду.

– И скульптуры его?

– Да.

– А где сам дед? Помер?

– Еще до моего рождения.

– Значит, ты живешь здесь?

– Уже несколько лет. Мне здесь нравится.

– А твоя сестра?

Он возвращается к Ваське окончательно, ставит ногу в гипсовоестремя лошади Рокоссовского и перебрасывает узкое тело в гипсовое седло. Васькане может скрыть улыбки: девять из десяти парней, бывавших здесь, делали то жесамое и выглядело это нелепо. Еще и потому, что размеры гипсовой лошадинесколько отличаются от размеров обыкновенной живой лошади.

Соотношение масштабов: 1:1,5.

Самое удивительное, что Ямакаси, оседлавший лошадь, вовсе невыглядит нелепо. Напротив, они смотрятся как единое целое. Ямакаси рожден длялошадей (пусть даже и гипсовых), как рожден для крыш, мопедов, разводныхмостов, пожарных лестниц. Эта мысль приходит к Ваське внезапно: несмотря насвою исключительность и уж совершенно оголтелую экзотичность, Ямакаси идеальноподходит для обыденного мира во всех его обыденных проявлениях.

Она не должна сердиться на птицу Кетцаль.

– …Что – моя сестра?

– Где обитает твоя сестра?

Васька делает неопределенный жест рукой в сторону двери: там.

– Вот как? И что же находится там?

– Наша квартира. Сначала она принадлежала деду, потомродителям, а теперь в ней живет ведьма.

– Я слыхал, что раньше деятелям культуры обламывалисьсамые настоящие хоромы.

– Так и есть, – с готовностью подтверждаетВаська. – Квартира шикарная.

– И при этом ты живешь в мастерской…

– Я сама так решила. Не могу ее видеть.

– А родители?

– Родители давно умерли. Мне было шесть…

– А ей? – Ямакаси проявляет подозрительный интереск блаженной дурочке Мике, Ваське это неприятно.

– Шестнадцать.

– И вы все это время жили одни?

– И мы все это время жили одни. Каждая сама по себе.

– Надо полагать, она о тебе заботилась все то время,пока ты не выросла? Не превратилась в такую… такую…

Жокей Ямакаси намеренно затягивает с определением: в такуюнеблагодарную скотину в такую омерзительную гадину, что просто с души воротит

– …в такую – что?

– В такую потрясающую девушку. Иди-ка сюда, кьяридамиа.

Васька понятия не имеет, что означает «кьярида миа»:очевидно, обращение к женщине, которое позволяет мужчине считать ее своейсобственностью.

– Мы и так достаточно побыли вместе. Пора бы отдохнутьдруг от друга, – говорит она, но все же поднимается с постели. Изящнонатянуть на себя джинсы не получается, обычно ловкая Васька путается вштанинах, скачет на одной ноге, едва не падает, вот проклятье! Ямакаси взираетна сцену со снисходительной улыбкой всадника-монаха, только что вошедшего вИерусалим.