Возвращаюсь к этому постоянно, в самое разное время суток. Вспоминаю эти ощущения. Как зуб больной языком тереблю.

Потом уже, когда притарабанят на старой каталке в одноместный бокс в операционном корпусе – там начнётся маленький курорт. Привилегии. Они так просто не даются. Размером с суповую тарелку часы. Молчаливый ход чёрных стрелок на белом циферблате над входом. Какие же они замечательные, эти шустрые стрелки! И таинственные.

Вприпрыжку от радости двигаются.

Капельница – молчаливая плакальщица, рядом с кроватью истекает секундами. Пакет прозрачный, отдельным, наружным органом работает вместе с остальными, теми, что внутри.

Игла в вене торчит привычно из-под пластыря, не раздражает. Только подключают к лекарствам или отключают. Стараюсь меньше шевелиться. Притуплённость взломанного снаружи кода организма.

Буду теперь лежать ослабевший и восстанавливаться не спеша. Всё позади, и мысли летучие, как пух тополиный, лёгкий и горючий – достаточно одной искорки, и займётся голубым пламенем. Неутомительная мудрость как-то сразу через боль, страдания. Первое время книг читать не хочется. Смотрел на всех, жалея в душе, а себя – раньше других.

Бог – боль.

Любовь – боль.

Свобода – любовь.

Ясная бессловесность кратких, простых движений.

Чаинки плавно в стакане кружатся, пари́т недуг в простынях, бесшумно и невесомо. Приподнял исколотые пальцы, торжественно вдруг получилось, как знамение, такая прозрачная хоругвь пальцев, лёгкий разбег крови по жилочкам ощутил, я не человек вовсе, высшее существо, и люблю сейчас всё человечество, зверей, птиц, траву, деревья. Всякую малость, начиная от самой неказистой, камни при дороге, от микроба и выше, даже тех, кто и невидим, всякую несуразность, нелепицу.

И снова – до слёз!

Нашёл в трещинках стен, размывах цвета какие-то наплывы, они складываются в лица, пейзажи фантастические, кратеры глубокие, пирамиды таинственные, деревья причудливые, чьи-то морды невероятные скалятся, зверей невиданных, прилетевших из космоса, но не страшных, загадочных. Сфинксы, кентавры, летающие драконы, андроиды шагают, дёргаются механически, членистоного.

Кругом разнообразная жизнь, надо только себе представить, потому что реальная жизнь там, за стенами клиники, и всякая живность, мутировавшая в радиоактивном мозгу, вырвалась наружу, повылезали химеры из-под нервных окончаний, развязали эти невидимые путы, рванули на свободу от проржавевших кровотоков и нуклидов.

Мозг видит без глаз. Воображение его – зрение слепого. Эмоции обостряются в темноте, ум постоянно отыскивает пищу и отвечает на молчаливые вопросы.

Ум и воображение не позволяют стать преступником. Этих качеств лишены идеологи, лидеры партий, адепты и руководители разных рангов.

Сморгнул, всмотрелся, а там уже другие картинки. Ищу, вглядываюсь до ломоты, хрусткой боли, до песка в глазах, пристальней, сильнее, голова начинает кружиться. Глаза закрыл, а вся эта карусель там ещё какое-то время хороводится молча, потом светится белым сиянием, светильником огромным под потолком, исчезает и снова вкруговую, ускоряясь до тошноты, и кажется, что веки открыты, свет проникает через ресницы, вероломно заставляет открыть глаза. Жмурюсь усиленно, глазные яблоки чувствую, их округлость, неровности, выпуклость в середине, где хрусталик и радужка под плотными веками.

Такая игра с собой в тишине. Совсем ни о чём не думать не могу. Ум и воображение, что ещё можно позволить себе в такой обстановке. Телик даёт картинку и гасит воображение. Книги питают разум, будят воображение. Первое время трудно держать в руках книгу – устаю быстро. Плеер отвлекает…

Было время, когда я почти не читал. Странным образом казалось тогда – что могут сказать другие, когда у меня такой непростой собственный опыт? То есть погрузился в глубину своей реальности так плотно, что другое просто не интересно.

Но потом вернулся к книгам, стал находить радость не только в сюжете, но и в языке, стиле. Особенно когда не торопился, вчитывался сосредоточенно, вдумчиво.

И всё-таки на первом месте – шёпот, возникающий во мне, потом слово, от него начинается любой сюжет.

Шёпот от движения кровотока и рождение слова.

Это всё наперёд видится. Нет, я не тороплю события: обычная привычка что-то запланировать, предугадать. Да, но – опыта предостаточно.

– Эх! Картошечки бы сейчас, на сале, да под солёный огурчик, упругий и ароматный! – Молчи, утроба, усохшая, самоедная, скукоженная на больничной скудной пайке, не ворчи! Жди своего часа! – Слюни бесполезные сглотнул, буркнула обиженно пустота в желудке, потребовала свой ясак.

И снова слюны полный рот, запахи кругом притаились и душат.

Тихо. Только лёгкий звук догоняет. Крохотные звоночки едва коснулись друг друга, хрустально вызванивают вокруг, невидимые. Весело, как у ёлки новогодней, и улыбаться хочется.

Терплю, переносить стараюсь, мучаюсь неотвратимым этим похмельем, предощущениями неизбежного, болезненного содрогания, встряски всего организма. И не привыкнуть к этому, а иду, что-то превозмогая в себе.

Вчера с вечера, перед операцией, подбрил причинное место, зачем-то ещё и подмышки. Каждый раз спрашиваю – зачем? – Так надо, смеётся сетричка, – какие же вы, мужчины, нежные! Просто хрустальные фужеры на тонкой ножке, а не мужчины!

Потом всё отрастает, колется, чешется неприятно, словно вши лобковые завелись незнамо откуда – мандавошки резвые.

О предстоящей процедуре думать не хочется, но она всё равно втаскивает в себя знакомыми ожиданиями.

Всё известно заранее, но всякий раз к этому приспосабливаться надо по-другому, как по ступенькам крутым восходить, вперебивку дыхания, чтобы подойти к началу операции, почувствовать горячую волну, поймать её, оседлать правильно и – успокоиться, отпустить безвольно повод, словно бы незаметно преодолеть условную точку, за которой спуск, и несёт неудержимо, но уже вниз, и – веселее сразу становится. Впрочем, после наркоза не все видения вернутся. Отдельные – фантомами, отрывочно кратким афоризмом вспыхнут в мозгу, непонятно в какой зависимости, потому что я не знаю, что надо мной сейчас совершают сгрудившиеся вокруг люди в бурых халатах. Камлают о моём выздоровлении. Смазывает реальность наркоз, точность и остроту, а резкость запаха спиртовых тампонов, наоборот, возбуждает, достаточно резкого звука холодных инструментов – металл по металлу, и всё перемешивается в разных пропорциях, потом состояние эйфории сменяется тупой отрешённостью, болью в висках, и мысли, всплывшие в памяти, путаются, друг о друга ударяются со стуком дерева о дерево, отдаётся приглушённый звук в мозгу на оба полушария. И мучит, возвращается, временами в пытку превращается от плотного тумана, неудовлетворённого любопытства в чугунной голове.

Спросил сестрицу:

– Чего я там плёл… помню, что говорил, а вот что? в анабиозе?