Мамино блогерское счастье с сотнями тысяч подписчиков закончилось за пару лет до рождения Павла. Сперва исчез Дубай, затем Париж и рестораны. В соцсетях остались лишь китайцы, бокалы с шампанским на Новый год, Богородица соседствовала с гороскопами, прыскали заметки про очередную «печальку». Когда пропал отец, пошли виды туманной Оки, как будто мать часто гуляла вдоль нее. Тяжелый пласт темной воды, кромка другого берега, баржи с песком. Небо, птицы, самолеты.

Павла на ее странице не было. Как не было и записей после седьмого сентября, ни одной.

Ранним утром, после запойной многочасовой работы Павлу приснились уже знакомые по другим кошмарным снам места.

Русалка вновь сидит на берегу, расчесывает волосы, проводит по ним гребнем из рыбьего хребта. Белые руки движутся в тишине, во тьме ночной, на фоне выжженного угольного неба и реки.

– Ох, как долго нету… – говорит она со вздохом, будто плачет.

Павел подходит ближе, затаив дыханье.

Рука русалки замирает, не выпуская гребень. Звенит комарик, над головой плывет монетою луна, подсвечивая поле тусклым ночником. На влажной коже капли, налипший на нее песок, напоминающий корицу в белом тесте. Сильно пахнет тиной и какими-то знакомыми духами – такими мама обливалась, прежде чем из дома выходить.

Оборотившись, она хлопает чешуйчатым хвостом, тот оставляет след в песке. Улыбка на ее лице, зубы во рту красны, по-щучьи остры.

– Как долго тебя нету, Паша, – она протягивает руку. Из-под истлевшей плоти просвечивает кость.

Павел бежит вдоль берега, всё дальше от русалки, всё ближе к устью. Река становится широкой, бескрайний лаковый простор, песок спускается к воде, а та темнеет нефтью до луны. В ней плещет изредка, кто-то невидимый бросает камни. Плюх. Тишина. И снова – плюх.

Опять дом, камин, жена Краснова читает книжку сыну, вся в сполохах огня. Рядом с ней Клюев, полностью нагой, держит поднос, а на подносе сласти. Краснов гладит Клюева по бедрам, смотрит ласково.

Павел стучит в окно. Никто его не слышит.

6

Правильно Соне говорили, что нельзя спать днем, кошмары сниться будут, сплошной морок. Теперь она и ночью толком спать не сможет, ворочаться станет до двух часов.

А она всего-то прилегла после обеда. За окном приятно шелестел дождь, на «Премьере» обсуждали «перебои с электричеством» в Чэнду – на самом деле ничего странного, просто «контрас» на пять минут полностью выключили свет и ролик об этом уже гулял по сети. Потом завели речь о востребованности российских IT-специалистов в мире. В кадре возник аналитик делового вида, который отрапортовал о том, как российская квалифицированная рабочая сила позволяет китайским компаниям удерживать превосходство в области инноваций, несмотря на растущее давление со стороны Запада.

«Существует не так уж много стран, в которых есть столько программистов и инженеров. Конечно, Россия – не единственная страна, которая может предложить сильных специалистов в этой области, но это один из наиболее распространенных вариантов, когда китайские компании находят работников именно у нас. Благодаря огромным финансовым ресурсам, у Китая есть хорошие шансы привлечь российские таланты».

Соня включила следующий ролик, надеясь вновь увидеть чат. «Контрас» же ей теперь должны, так? Рано или поздно они выйдут на связь, и тогда она попросит помощи с работой.

Но всплывающих окон не было. Ведущая говорила о погоде.

«Над европейской частью России установилась аномально холодная погода, – сообщила красивая девушка в брючном костюме. – По прогнозу синоптиков, незначительное улучшение можно ожидать лишь в августе…»

Бормотанье слиплось в монотонный гул, он удалялся, уходил во тьму, и Соня вдруг провалилась в сон, мертвенно-голубоватый и очень странный.

Они с Пашей на кухне. Опершись локтем на стол, Паша ковыряет ложкой в миске глиняной, карминового цвета, с нарисованным цветком. Родом та миска из сетчатых коробов на распродаже в продуктовом, где свалена фигня по семь юаней. В тех коробах Соня нашла половину утвари на кухню. Порой кажется, что Соню тоже отыскали в ящике в «Монетке», примерно на эти семь юаней она обычно чувствует себя.

Она стоит у подоконника, спиной к окну. На ней лишь фартук. Грудь Сони прикрывают скрещенные руки, а то, что ниже – ткань с китайским мишкой, на морде – брусничное пятно от соуса, не отстиралось. Вроде июль, но с улицы сочится холод, стекает по спине в ложбинку между ягодицами.

Что-то в Паше – отстраненное выражение узкого лица, то, как небрежно он держит ложку, прячет взгляд, – ужасно раздражает. Сейчас он витает где-то далеко. Опять о работе думает? Да видит ли он Соню, помнит ли, что та рядом? Наверняка на уме одни нули и единицы, бинарные компьютерные шифры, команды и пароли, вся его работа, на которой он женат. Чипы, гадкие чипы.

– Как борщ? – спрашивает Соня. Сама того не замечая, ногтями щиплет свое предплечье. Кожа в том месте горит.

Паша ковыряет в миске снова, вытаскивает ложку. На ней что-то темное и склизкое – водоросли, речные сопли. Одна сопля шевелится, обвила Пашин палец, скользит обратно в чашку. Остальное попадает в рот.

– Нормально.

Павел промакивает рот салфеткой, на бумаге расплывается болотное пятно. Он зачерпывает снова, вытаскивает много, столько в миске не уместилось бы.

Обида теснит грудь, жар распирает изнутри, нормально, всё ему нормально, да сколько ж можно? Что ему ни делай, нет благодарности в ответ.

– Вкусно хоть?

Паша кивает, не отрываясь от еды. Закончив, поднимает янтарные монгольские глаза на Соню. Взгляд их холоден, холоднее, чем сквозняк зимой.

– Спасибо за внимание, – говорит. – На этом я закончу.

Паша встает, одергивает серый шерстяной пиджак, почему-то кланяется, коротко роняет голову и уходит. Из квартиры снизу шум аплодисментов, как прибой, опять глухая тетя Шура парад врубила.

Соня выходит следом на площадку, а там Руслан пройти мешает, набрасывает ей на шею провод, кругом качаются веревки с мохнатыми кистями на концах. Гогочет кто-то, похожий на Валерку. Соня бежит за Пашей по ступеням, сор колет пятки, перила извиваются, скользят под пальцами. И вот он, двор, но Паши уже нет. Он растворился серым среди сугробов серых, голых деревьев и панельных стен.

Зря она открыла то письмо на его планшете, зря.

– Паша! – Соня кричит, и эхо бродит по двору, от пятиэтажки к пятиэтажке, той, что под снос в следующем году. – Пашка!

Ветер свистит, гудит снегоуборочный робот, неловкий холодильник на гусеницах, ледяная крошка тает между пальцами ног. За глухим забором в детском саду смеются дети, и смех их искрами ссыпается в вечереющее, с морозной коркой небо.

Соня идет по улице Тверской от площади Манежной, где Лин и Енисеев из гранита стоят на фоне пряничных куполов Кремля – бок о бок, руки сцеплены и подняты над головами, на лицах суровая решимость. Соня бредет по тротуару мимо Музея почты, когда-то бывшего главным телеграфом, вдоль длинной очереди туристов в пуховичках. Двери музея открываются, выглядывает Паша, и Соня машет ему рукой. Но Паша занят. Он поднимает красную табличку, гавкает что-то на китайском, и часть очереди, змеясь, втекает внутрь. Остальные терпеливо ждут, их запорошило, между шарфами и капюшонами видны одни глаза. Над головами вьются дроны, делают сотни снимков.