Павел продолжал ездить по детдомам, но не к ребятам, – всё еще пытался поймать Краснова на горячем. Убил на это много дней и вечеров, забросил проект, но остался ни с чем. Краснов был неуловим, святой, как Ли Цюаньхуэй[15] и старец Никон[16]. Сегодня же ночью нужно было наконец поработать и побыть немного в тишине.

Соня погрустнела, не хотела, чтобы Павел уходил. Молча подала ему куртку, наблюдала, скрестив руки на груди, как он зашнуровывает ботинки. Попросила позвонить, как будет дома.

– Я поздно доеду, не хочу тебя будить. Завтра наберу, – сказал Павел и вышел.

В подъезде пахло недавним дождем. Его запах вливался через раскрытые окна на площадках между этажами, вместе с болтовней какой-то передачи из соседнего окна и тоскливым голосом собачника, зовущего непослушную и, по-видимому, толстую Цюцю[17].

Павел сбежал по лестнице, держась подальше от углублений квартирных предбанников, доверху залитых тенями. Он заглядывал в каждый из них, проверяя и немного успокаиваясь, когда этаж оказывался пуст. Машину Павел тоже осмотрел. Порой свет скользил по спинке заднего сиденья, как будто что-то шевелилось. Павел иногда ловил обрывок чьей-то тени в зеркале, отзвук движения.

А оборачивался – не было никого.

5

Пятнадцать лет назад седьмого сентября лил дождь. Шлепал по листьям сирени и дуба над лавкой, барабанил по крыше, как по жестяной кастрюле. Ветер сдувал первые желтые листья, гнал их над травой, вычесывал хвою из сосновой кроны. Яблоки падали в траву, разбивая налитые бока до трещин. Дом затопила сухая тишина. Изредка включался старый газовый котел, всегда внезапно, со звуком ракетного двигателя. Казалось, он вот-вот выпустит пламя из днища, пробьет крышу и улетит со свистом, только его и видели.

Время от времени Павел подходил к окну на кухне, откуда виднелись ворота, вставал на цыпочки и смотрел, не идет ли по раскисшей дорожке мама. Но никто не шел, и калитка со стороны поля тоже оставалась закрытой. Только ветер, листья, цветы золотого шара мотались, облетая.

Стемнело. В сумраке мерещилось всякое, и Павел зажег везде свет. Вскипятил чайник и заварил лапши, посыпав ее толченым бульонным кубиком. Включил телевизор, в котором бурчали новости, показывали улыбчивых школьников в новых школах каких- то московских районов, – скукота. За окном в саду уже было ничего не различить. Студеная тьма шевелилась, наблюдала сотней мокрых глаз, отражениями света на листьях, и, содрогаясь, Павел задернул занавески.

Он читал.

Пел.

Снял с батареи высохшие толстые осенние штаны, кофту и носки. Сложил их в шкаф.

Собрал лего, затем разобрал, усеяв ковер деталями.

Снова заварил лапшу, но не доел ее.

Написал матери в ватсап, рискуя получить по шее за то, что взял старый папин телефон.

Долго следил за галочкой в углу сообщения. Она не зеленела и не обзаводилась двойником.

Уснул на полу в гостиной, пристроив голову на диванную подушку. Из его комнаты не очень было слышно, когда кто-то приходил, а Павел хотел сразу вскочить, как только мама придет и хлопнет дверью.

Проснувшись, он первым делом заглянул в спальню под лестницей. Но кровать была пустой, холодной, бледно-синей в блеклых рассветных лучах. Нетронутой. Мама не возвращалась.

Может, от берега Оки ее забрали дядьки на битой машине? Такое в последнее время случалось, мать не приходила ночевать, а утром ее высаживали у ворот, и она шла через сад, загребая ногами, словно те отекли и туфли превратились в гири. Разувшись, она садилась в продавленное кресло у окна – как была, в мини-юбке и блузке – и задумчиво курила. Сигарета подрагивала в пожелтевших пальцах, лицо теряло краски, расфокусированный взгляд был устремлен куда-то внутрь. В такие минуты ее не стоило трогать, можно было схлопотать. Поэтому Павел тихонько играл в углу, поглядывая через плечо, ожидая, когда мать вдавит окурок в пепельницу и со вздохом пойдет в душ. Возвращалась она уже в хорошем настроении. Иногда просила помазать ей синячок на спине, там, куда она не могла дотянуться. Синяки возникали на ее теле повсюду, как пятна на лежалом яблоке: на бедрах, щиколотках, запястьях, шее, иногда на лице. Но мама брала из шеренги баночек одну, с тональным кремом, раз-раз – и исчезал синяк, как будто не было его.

Павел вжался носом в покрывало, втянул запах: табак, приторные духи. Вернулся в большую комнату, включил на мамином планшете канал с мультиками. Шли «Смешарики», по экрану прыгали розовый ёж и синий заяц, внизу тянулись жучки-иероглифы субтитров. Павел на них смотрел, но ничего не видел: он прислушивался к темному и тяжелому чувству, что разлилось под ребрами.

Часть его знала, что мама не вернется.

Потом, несколько лет спустя, Павел не раз просматривал ее аккаунт в давно заброшенном Инстаграме, в пыльном архиве с миллионом квадратных фото, напоминавшем семейный альбом. Однообразные селфи крупным планом – яркие губы вперед, лицо снято сверху, отчего выпуклый лоб казался лбом гидроцефала. Иногда вид сзади, немного снизу и в купальнике, на круглой намасленной попе бликовало солнце. Фото с китайцами, которые ее обнимали, восторженно заглядывая в глубокое декольте.

На самых ранних постах было море и башни Дубая, мать на балконе, всегда одна, выставив грудь и тонкую ногу напоказ. Татуировка на левой руке еще не выцвела в синюшную мазню, копна кудрявых волос, тяжелый макияж. Расхожие фразы про женскую долю, гордость и любовь, обязательно с тремя восклицательными знаками и килограммом точек: «Не воспринимай каждое оскорбление как брошенную тебе перчатку!!! Воспринимай, как мусор отодвинь ногой и двигайся дальше!!! Слова, какими бы красивыми они не были, для меня просто пыль. Если человек клянеться мне в любви, а на деле………. То в такую любовь не верю!!!». Фото в вечерних платьях с вырезами на всех местах – сплошь фильтры и маски, даже одежда виртуальная, тогда это было модно.

Иногда под постом проскакивала ссылка на аккаунт в Telegram, «по всем вопросам». Владела аккаунтом какая-то тетка, она же мелькала на инста-страничках еще нескольких девушек.

В закрытом Telegram-канале, где разоблачали сетевых эскортниц, Павел нашел скрины переписки той тетки с одним из клиентов. Тетка уточняла, что конкретно нужно, с презервативом или без, называла расценки. Заказчик остался, в общем-то, доволен и был готов платить, но зачем-то позже слил переписку в сеть. Не знай Павел о ней, ему было бы немного легче жить потом.

После прочтения стало очень стыдно. «У вас с матерью же было по любви?» – хотелось спросить у отца, но тот исчез; даже программы с диска не удалялись так бесследно. Как будто не существовало такого человека никогда, а поискать в Китае Павел не мог. А воображаемый им отец улыбался и качал головой: ну что ты, Павел, всё было только по любви, и для меня ты был желанным.