кто твой текст читать-то будет? Никто не будет. И тогда зачем копья ломать? Ради кого, ради чего? '. В постели Гриша каждый вечер перед тем, как выключить свет, читал книги. А потом он невольно сравнивал чужой текст со своим. Выводы у него получались разные. Иногда чужой текст был так хорош, что Гриша был буквально раздавлен собственным ничтожеством. Слова лились у писателя с легкостью, они складывались в чудесные фразы, сюжет развивался, интрига мастерски разрешалась, оставляя потрясающее послевкусие, приглашающее к размышлению. Нет, ему казалось, что он так не может, никогда не сумеет, не дано ему. Так было нечасто.

Зато другие тексты вызывали Гришину досаду и омерзение: надо же … какую хрень опубликовали! У него-то в сто раз лучше. А откуда он собственно знает, что лучше? Ему кто-нибудь об этом говорил? Кто-нибудь хвалил? Ах, он сам так считает? А 'сам' не считается. Хотя, ведь, у него был Валера. Валера все читал, и да, хвалил. Иногда Грише казалось, что если бы Валера ничего не читал, он бы и писать не стал. Получалось, что он пишет для Валеры, и только для него. Один читатель – этого достаточно? Глупо. Но Гриша все равно писал, беспощадно осуждая себя за невозможность остановиться, иными словами за графоманство.

Надо же, как все-таки несправедливо. Можно же писать акварели, выжигать шкатулки, шить юбки … все это людьми воспринимается 'на ура', ничего, что 'дилетанты'. В этом слове нет ничего оскорбительного, в этом признаются, 'я, мол, дилетант', т.е. просто не профессионал. Ага, ты не профессионал, и тебе прощают слабости, все-равно … ты – молодец, а для непрофессионала … так вдвойне. Только писать книги нельзя! Пишешь? Значит идиот! И к тебе прилипает обидная кличка 'графоман', уничижительная, свысока. Как странно: можно плохо шить, рисовать, лепить, мастерить, а плохо писать нельзя. Этим нельзя заниматься для себя: или тебя публикуют и ты – писатель, либо ты графоман, глупый, убогий, зашоренный, смешно отдающийся дурацкой постыдной страстишке. Гриша все это знал, не хотел слыть графоманом, но не мог себя им не считать. Хорошо, что у него был Валера, который любил Гришины тексты. Валера врать не будет, ни за что. Или будет?

Гриша все понимал, сто раз обдумывал, но писал все равно. Когда он в субботу проснулся, Маня уже уехала к Аллке. Гриша наскоро позавтракал и уселся за компьютер, рассчитывая записать канву новых 'историй' об обманчивом материальном мире. Он знал, что хоть Маня его будить не хотела, она будет его у Аллки ждать к обеду. Он поедет, только позже. Сейчас он будет писать. И вовсе бы не поехал, но придумать почему он все равно не сможет, не говорить же семье, что он занят писательским творчеством. Нет уж, его не поймут.

Так, сначала … куклы. Все ложатся спать, первый этаж с игровой комнатой освещается только красными точками электрических розеток и маленькими желтыми лампочками по низу лестницы. Впрочем на окнах нет штор, и в окна проходит неясный лунный свет, через входную дверь в дом проникает свет от уличных фонарей. Уделить внимание освещению. Важно показать, как именно в игровой комнате высвечиваются силуэты игрушек. В комнате темно, но не полностью, в углах темнее, некоторые предметы в помещении видно лучше, другие погружены во мрак. Деталей совсем не видно.

Атмосфера театра, поднимается занавес, но сцена не освещена, потом как бы при помощи реостата свет делается ярче, интенсивнее, фигуры игрушек высвечиваются постепенно: яркое рельефное, довольно грубо накрашенное лицо, туловища не видно, потом наоборот: ботиночки, платье, и наконец … лицо и шляпа. Создать ощущение скользящей камеры, которая перемещается от фигуры к фигуре. Все игрушки пока застыли в напряженных позах. В люльках лежат младенцы в пижамах и ползунках, на кроватях куклы-девочки. Рядочком стоят барби-дамы и два их кавалера, куклы-мужчины. Есть куклы, одетые в одежды индейцев, ага, есть и мужчина-индеец, но он вовсе не 'кавалер'. Подальше милые плюшевые зверюшки: слоники, собачки, тигры, на игрушечном диване свернулась белая кошка.

Стробирующий свет делается все ярче, его лучи пульсируют на застывших лицах, скользят по одежде, мебели, зверюшках. И вдруг … луч выхватывает глаза, куклы моргают, губы их шевелятся, волосы начинают развеваться на невидимом ветру. Застывшая картинка оживает, кукла за куклой встают, потягиваются, зевают, уже слышен неясный говор, кукольный мир приходит в движение. Это движение активно, в нем есть что-то тревожное, нездоровое. Видно, что куклы еле дотерпели до ночи, им хочется двигаться, жить своей тайной жизнью. Куклы начинают ходить по комнате, подходят друг к другу, жестикулируют, что-то говорят, но речь неразличима, даже непонятно, на каком они говорят языке.

Так … первая картинка 'видна' и понятна – тревожная, пугающая, жадная агрессия движения разлита по комнате. Днем подобное было невозможно себе представить. А потом … куклы, только что бывшие невинными малышами, грудными младенцами … подбегают к мохнатому большому белому Мишке, карабкаются на него, и начинают впиваться ему в шею. Они тычут чем-то острым ему в глаза и уши, злобно при этом смеясь. Видны их острые крошечные зубки, на губах у них немного крови. Мишка стонет и пытается их с себя стряхнуть, но они убегают от его неловких лап. Большая кукла-тетенька, улыбаясь, снимает 'деток' с Мишки и заботливо вытирает им от крови ротики, целует и шаловливо грозит пальчиком. Потом она берет младенцев за ручки и вся зловещая группа приближается к беленькому котику. Кукла 'матушка' неожиданно быстро выбрасывает руки к котиной мордочке и разрывает ему рот, потом позволяет деткам ласково погладить котика по белой спинке. Котик горестно мяукает, видно, что пасть его в углах надорвана. Он лижет трещины. Понятно, что целью примерной семейки будет обойти всех плюшевых зверюшек, нанести им вред, поранить, уколоть, укусить, позабавиться их болью и страданиями. Тут важно показать контраст между ангельским видом кукол-младенцев с сосками на груди и их алчной силой, поощряемой и вдохновляемой куклой-тетей. Все плюшевые звери оказываются жертвами, даже полосатый тигр. Кукла-индеец с остервенением бьет его палкой. Видно, что он собирается забить его до смерти. На лице индейца свирепое тупое выражение упоения своей жестокой силой. Большой слон пытается заслонить маленького, но куклы в приличной одежде школьниц, из знаменитого игрушечного магазина 'Американ герл' вооружаются острыми длинными ножами и пробуют их острые лезвия на хоботах голубых странных слонов. Они вовсе не собираются слонов убивать, они просто так шутят, одна 'девочка' даже идет позади своих приличных подруг в пальто, шляпках и туфельках, и