там было что послушать. Непонятные слова, но звучные, красивые, как музыка. Когда-то давно он вот точно так же воспринимал непонятные термины из Жюль Верна. Все эти 'грот-топсели, эзельгофты, юферсы'. Ну какая разница, что эти термины означали? Ветры морских странствий, южные пассаты … дующие на зюйд-вест или, норд-ост. Так раз непонятность Гришу завораживала. Там на защите он видел, как у Валеры открывается рот, он говорит на русском языке, но уловить о чем нельзя. Друг владел недоступной тайной, которая Гришу буквально завораживала. Валерино знание казалось ему загадочным и полным великого значения.

Гришин семинар со студентами больше походил на лекцию. Как обычно текст все знали слишком приблизительно для серьезной дискуссии, и Гриша привычно долго говорил. На обратном пути он подумал о том, что лето было скорее пустым: Аллкина вторая беременность, поездка в Колорадо, грустные Валеркины дела и все … Да и не написал он ничего, начинал тексты и бросал недописанными. Что это с ним? Исписался? Да, нет, каждую ночь ему в голову приходила идея нового сюжета, он ее записывал, но за новую книгу почему-то не садился. То идея наутро казалась ему дурацкой, то, наоборот, замысел был столь значителен, что Гриша не чувствовал себя готовым к его реализации. Вместо того, чтобы писать, он подолгу возился со словами в своей голове, конкретными сравнениями, не находя их, отбрасывая множество вариантов, ненавидя себя за бездарность.

Вот например, прошлой ночью он лежал и думал о Мане. Почему он о ней думал? А по ассоциации с Таней, с Валериной проституткой … вот Манечка его дорогая, вот ему с ней по-настоящему хорошо. М-да … Валера – плейбой, а он, Гриша – верный супруг, ну не такой уж, откровенно говоря, верный, хотя по большому счету все-таки верный. Мог ли он совершенно честно сказать самому себе, что он совсем никогда Валерке не завидовал и не завидует? Сложно однозначно ответить. Но ему с Маней хорошо, до сих пор хорошо. Она ему … привычна. Да, привычна и желанна. Только с Мусей он спокоен. И вот тут-то и началось … прямо какое-то безумие. Маня привычна, как … как что? А вот и не нашел он никакого приличного сравнения. Привычна … как перчатки? Нет, это нехорошо: сидит, как перчатки. Привычна, как … старые тапки? Фу. Гриша мучился, а потом понял, что это плохо, когда женщина привычна, что в любви – это неуместное понятие, что 'хорошо' в любви не должно ассоциироваться с привычкой, что привычка как раз и убивает любовь. Поняв это, Гриша расстроился, потому что в супружестве привычка начинает заменять любовь, это единственно понятное и логичное развитие отношений. Ничего другого и быть не может, но … получалось, что 'привычная и спокойная' его Манечка была слабым аргументом в Гришином мысленном споре с Валерой. Старые тапки конечно удобнее новых лаковых туфель, но … кто же в этом признается? Получается, что ты старый и сиди со своими тапками.

Была пятница и ребята привезли Антона к бабушке с дедушкой. Вечером, когда Антон уже лежал в кровати, он вдруг попросил Гришу рассказать ему историю. Гриша предлагал почитать, но внук хотел именно 'историю'. Пришлось рассказать ему Пиковую даму. Почему бы и нет. Может, если бы Пушкина читать, мальчишка бы и слушать не стал, а так … стал. Реакции его на Пиковую даму Гриша, правда, не ожидал: 'Дед, а научи меня играть в карты' – внук явно заинтересовался, да только вовсе не Пушкиным. А может и правда пора ему прерваться в писании серьезных текстов с философской сверхзадачей, надо попробовать сочинить истории, где не будут использованы эпизоды его жизни. Истории нужны. Гриша лег спать и опять вспомнил о Валере, как раз в связи с 'историей', которая вырисовывалась в его голове.

Прошлым летом он был в Калифорнии и они с Валерой навещали его дочь. Вернее они приехали в дом, где девчонка жила с матерью и ее новым мужем. Бывшая Валерина жена Янка уехала с мужем в отпуск в Европу, а Валера остался с дочерью. У них был небольшой, но удобный дом в мексиканском стиле в Ирвайне на юге Калифорнии, Валера, кстати, продолжал за него платить. Дочери Монике было лет десять, в куклы она уже не играла, но в доме сохранилась большая игровая комната, сплошь уставленная игрушками, сидевшими среди кукольной мебели в определенном, ненарушаемом порядке: нарядные куклы разных возрастов, плюшевые звери, большая лошадка. Теперь Гриша 'видел' эту комнату, странный кукольный мир. А ведь сказочный мир и до него пишущих завораживал. Гофман придумал страшную историю о смертельной схватке Щелкунчика и Мышиного короля. Девочка Мари видит их схватку, но не может вмешаться. Для нее это ночной кошмар. А Одоевский придумал Городок в табакерке. Неодушевленные предметы, игрушки начинают жить своей таинственной и пугающей жизнью. Даже Карем описал куклу в стишке: негодница бегает на бал, и там танцует ночь напролет с сомнительными кавалерами, а днем просто лежит в детской … Гриша уже не мог остановиться: детская – это мир, другой, альтернативный, чуждый детям. Куклы не те, за кого они себя днем 'выдают', не те, какими кажутся маленьким девочкам. Они – недобрые, они – мерзкие. Они все маски, личины, надеваемые, чтобы скрыть свою сущность. Надо написать три истории, объединяемые идеей материального мира, который оказывается странно органическим, ожившим и действующим по своим законам.

Вот пусть так и будет: куклы, карты, и шахматы. Отлично: куклы – злые маски, карты – мозаика судеб, причудливо складывающаяся в калейдоскопические узоры, шахматы – единство белого и черного начал, единство, неизменно перерастающее в иррациональную войну, которой никогда не будет конца. С чего начать? Сначала думать, писать еще рано. Гриша теперь знал, что его бессонница получила вектор: он не просто не спит, он не спит, потому что так и надо. Он просто не мог отрешиться от мыслей о куклах, картах и шахматах. Истории 'писались' в его голове, он был не в состоянии выйти из этого будоражещего, нервного, взвинченного состояния, которе было похоже на то, как он летом часами сидел в воде. Мама его сердито звала выходить, он замерзал, дрожал, плавать и брызгаться ему надоедало, а выходить все равно почему-то не хотелось. Гриша длил и длил свое пребывание в воде, не решаясь его прервать, и засиживался до синеневшей кожи и озноба.

Но даже полностью поглощенный своими литературными исканиями, Гриша с иронией посмеивался на собой, над своей неистовой жаждой создавать текст. 'А