Я поворачиваюсь к длиннолицему человеку. Он деревянно протягивает мне узкую руку и чеканит:

— Игорь Северянин.

...Так вот он какой!..

Наконец, Северянин прерывает молчание; видно ему наскучила эта беседа:

— Прочтите стихи.

Я читаю.

Фурора они не производят, но я чувствую, что меня слушают без иронии, что меня — слушают.

— Прочтите ещё.

Читаю. И ещё.

Северянин говорит:

— Вы правильно читаете, только нужно ещё больше петь.

Я читал, как все поэты, слегка нараспев, что в гимназии всегда вызывало насмешки, а преподавателя словесности просто било по нервам, и он никогда меня не выпускал читать на гимназических вечерах.

...Жизнь определилась в этот миг. Я уверовал, что я поэт и что я прав, любя слово, ритм и звук...

Два-три замечания в связи с бурлюковским анализом обронили и другие. Маяковский отметил банальную рифму; Северянину понравились “часы, где вместо стрелок ползают серебряные черепахи”, — и его замечание не было только любезностью, так как года через четыре эти черепахи появились у него:

Как серебряные черепахи В полдень проползают серны...

Милый мой Игорь! Он не похищал у меня образа, он просто забыл, что запомнил его, и нашёл у себя как свой...»

Вспоминая дни тесного общения с Игорем Северяниным, Давид Бурдюк отмечал некоторые особенности его творческого облика:

«Северянин пишет на отдельных листках, почерк пушкинского размаха, хвосты последних слов во фразах идут кверху; если верить наблюдениям графологии, то это обозначает самоуверенный властный характер, такой почерк был у Наполеона (а Чехов писал своих “Нытиков”, потому что его собственная подпись, подобно японо-китайским письменам, падала сверху вниз).

Северянин в разговоре разочаровывает: он говорит неинтересно, то есть не настолько, как вправе от него ожидать по его исключительным стихам, и Северянин чувствует это. Он любит декламировать стихи, но среди чужих, среди публики надо просить долго и прилежно, чтобы Северянин снизошёл со своего величественного спокойствия и снисходительных улыбок. Северянин никогда не читает на “бис”, если овация отсутствует; так, например, на поэзоконцерте в вышеупомянутой Керчи, прочитав одно стихотворение, он ушёл со сцены, потому что публика, по его мнению, мало хлопала. Случилось это потому, что Керчь — глубокая провинция, в составе слушателей не имела тогда лиц, знакомых с творчеством Игоря Васильевича, мешали пониманию и эстетическому заражению футурные словечки Северянина, тогда ещё новые, как, например, “окалошить”, “осупружиться”, “трижды овесененный” и тому подобные, вызывавшие смех, а также пение Северяниным своих стихов.

Северянин говорит речитативом, некоторые слова особо выполняя звуком, концы строф выполняются почти козлетончиком. В публике, лишённой трепета поклонения, это могло вызвать непочтительное отношение. <...>

У Северянина хороши поза и манера держать себя: он умеет обольстительно ничего не делать, в нём всегда чувствуется скрытое, внутреннее “парение”, всегда готовое перейти в творчество. Северянин пишет легко. При мне им были написаны два стихотворения. Одно в номере Симферопольской гостиницы, довольно никчёмное:

В уютном номере провинциальной гостиницы...

Другое в Керчи после лекционного ужина, это известное:

Обожает тебя молодёжь. — Ты, даже стоя, идёшь (так!).

В этот год Крым завалило небывалым снегом. Мороз доходил до десяти градусов. Крым, казалось, перелицевался в северный край. Но, несмотря на то, что он утратил свой колорит и потерял свою специфичность, поэты неудержимо рванулись в Ялту. Прославленная ласковость этого уголка влекла к себе даже Маяковского. Зарядив себя солидным авансом, взятым под турне, мы решили немедленно осуществить свою поездку. Правда, я предупреждал товарищей о том, что Ялта зимой “не в своей тарелке”, но разве их удержишь? В три часа того же дня, переваливая через горы и долины, чёрный лимузин по белому шоссе чертил исторические зигзаги. Зарываясь носом в сугробы, он пыхтел и рычал, как какое-нибудь чудовище. В гудящей машине рядом со мной сидел Маяковский, клокотавший стихами всех поэтов, а визави в откидном кресле — галантный Северянин. <...>

— Нас знает вся Россия, — рассчитывая на культурность старшины, сказал Маяковский.

— Видите ли, хозяин гостиницы “Россия” не является членом нашего клуба, и его рекомендация не может нас удовлетворить, — применяя свой масштаб мышления, ответил ограниченный человек.

Мы прыснули и отвернулись.

— Если тут все такие, то нам тут делать нечего, — вполголоса пробасил нам Маяковский.

А когда мы вышли из калитки на улицу, он “наложил” на Ялту краткую, но выразительную “резолюцию”:

— Скуплю, как у эскимоса в желудке.

Щёлкать зубами в гостинице мы согласились только до утра, а с наступлением рассвета автомобиль выхватил нас из этой мертвечины и благополучно доставил обратно в Симферополь».

«Окинув глазом оклеенный нашими анонсами Симферополь, — писал Вадим Баян, — мы устремились в Бахчисарай по железной дороге.

Этот живописный летом белый городок, зажатый между двумя небольшими горами, зимой выглядел таким же банкротом, как и Ялта.

Ханский дворец был заперт, а это — почти единственная достопримечательность, которой в то время промышлял Бахчисарай. Единственное место, где