Отец на него гневался, ногами топал, грозил засечь на конюшне, как раба крепостного, да родная кровь – не водица, простил он сына и уберег от царева гнева.

Спросил только, кто та женщина, которая с ним в возке приехала.

Отвел пушкарь отца в сторонку и сказал ему тайное: что женщина эта – невенчанная жена бунтовщика Степана Разина и что знает она тайну всех его богатых кладов и секретных схронов, где несметные разинские сокровища спрятаны, за годы бунтов и мятежей награбленные, – каменья самоцветные, цехины турецкие, украшенья персидские, оружие дорогое. И что ежели вести себя с ней хитро, да говорить умно, да держаться ласково, рано ли, поздно ли непременно откроет она им секрет небывалого разинского богатства.

Призадумался отец пушкаря, сперва гневен был, да золото бунтовщика глаза ему ослепило. Согласился он с сыновьей хитростью, не выдал Алену царевым людям, спрятал в своем поместье, всем слугам сказал, что она – родня его дальняя.

А Алене ни до чего дела нет: как узнала, что схватили Степана Тимофеевича, так словно заживо умерла и онемела, словно вырвали ей язык калеными щипцами.

Только один раз вскрикнула да упала наземь как подкошенная: в тот самый день, когда в Москве казнили атамана.

Вывели Степана Тимофеевича на людную площадь, на лобное место, сняли с него цепи железные да кандалы тяжелые и передали его безжалостному цареву палачу Гришке Безносому на лютую казнь, на страшную муку.

Как сняли с атамана кандалы да цепи, выпрямился он во весь свой рост богатырский, поклонился низким поклоном на все четыре стороны и сказал громким голосом:

– Простите меня, жители московские, и вы все простите, люди русские, ежели в чем перед вами виноват, ежели в чем перед вами согрешил. И ты прости, царь-батюшка: не против тебя бунтовал, против бояр твоих бесчестных, против судей злых да неправедных. И ты прости, святая Русская земля: хотел я, чтобы правда на тебе воссияла, как в святом городе Царьграде…

Как услышал те слова боярин князь Масальский, который казнью командовал, подскочил к плахе и крикнул палачу:

– Заткни ему пасть собачью! Не позволяй бунтовщику и татю крамолу говорить!

Схватил Гришка Безносый атамана за русые кудри, отсек ему правую руку, а потом и левую, а после и вовсе четвертовал Степана Тимофеевича, окропив землю чистой его кровью.

И долго еще стояли московские люди, долго не расходились, дивились да судачили, смерть атаманову обсуждали и слова его смелые. Пришлось боярину Масальскому стрельцам приказать, чтобы разогнали народ с площади.

Невесть как узнала Алена о казни Степана Тимофеевича: то ли птицы небесные ей эту весть принесли, то ли звери лесные. Только в ту самую минуту, как лишили атамана жизни, вскрикнула она и упала наземь без памяти.

После того лежала она три дня и три ночи ни жива ни мертва. Ван дер Роде думал уж, что помрет она, ничего ему не откроет, однако оклемалась Алена, ожила и дальше жить стала по-прежнему: ни с кем не говорит, никого не слушает, только глядит каждый вечер на небо, словно ждет оттуда какой весточки.

А вскоре видно всем стало, что Алена в тягости.

Старый Ван дер Роде к сыну приступил, спрашивал – не его ли это дитя носит атаманова жена?

А молодой немец ничего отцу не отвечает, ходит хмурый, лицом темный, губу закусив, и нет-нет да и приступит к Алене: «Назови места тайные, где несметные атамановы клады зарыты, скажи слова чародейные, которыми те клады зачарованы, – тогда признаю дитя твое как свое собственное, выращу в холе и богатстве, дам имя свое дворянское. Если мальчик родится – передам ему свои имения и поместья, если девочка – выдам замуж за знатного дворянина».

Но Алена молчит, ничего ему не отвечает, только смотрит глазами дикими – то ли как волчица голодная, то ли как рысь лесная.

А в тот день, когда казнили в Москве Степана Тимофеевича, привели вместе с ним на плаху брата его младшего, Фрола.

Молчал Фрол Тимофеевич, когда пытали его пытками страшными, мучили муками адскими, невыносимыми. Но когда на глазах его четвертовали старшего брата Степана, не выдержал Фрол, закричал с лобного места:

– Слово и дело государево!

После тех слов свели его с лобного места, привели в сыскной приказ, в самую темную темницу. Вышел к нему дьяк сыскного приказа Тимофей Щербатый и спросил:

– Что имеешь сказать, ради чего тебе можно жизнь твою грешную сохранить?

– Имею сказать, где старший мой брат Степан Тимофеевич сокровища свои спрятал и какими заклятьями он их зачаровал.

– Имеешь сказать – говори, иначе пожалеешь, что попусту «Слово и дело» помянул!

Обещал Фрол Разин сыскному дьяку, что приведет его на все тайные места, где его старший брат свои клады закопал.

Долго водил он царевых людей по волжским берегам, по темным лесам – да ничего не нашел. Видать, попусту хвалился – не открыл ему старший брат тайные слова.

Надоело это дьяку Щербатому, и приготовил он дыбу и крючья, чтобы страшной пыткой пытать атаманова брата.

Тогда сказал ему Фрол, что все тайны Степана знала жена его невенчанная Алена Ватажница и что живет эта Алена в дальнем имении у немецкого дворянина Ван дер Роде.

Собрался дьяк Щербатый со своими подручными, со стрельцами и слугами и отправился к старому немцу.

Ворвался к старику в имение, наехал конными, слуг плетьми посек и учинил немцу допрос:

– По какому такому праву скрываешь ты у себя бунтовщицу и чародейку по прозванию Алена Ватажница, невенчанную женку злого изменника и вора Стеньки Разина? Почему не выдал ее государевым людям на прямой допрос и лютый правеж?

Опустился немец на колени, перекрестился, как положено, и сказал, что ничего про ту бунтовщицу не знает и не ведает, а что живет у него в имении дальняя его родственница, от рождения немая, и скоро должна она разрешиться от бремени.

Велел дьяк привести ту родственницу и учинить ей очную ставку с братом атамановым.

Привели на господский двор женщину на сносях, поставили ее перед государевым дьяком.

– Ты кто такая? – сурово спросил ее дьяк. – Какого рода-племени?

Ничего не ответила ему женщина, только посмотрела глазами дикими – то ли волчьими, то ли рысьими. И холодно стало дьяку, так что закутался он плотнее в теплую кунью шубу.

Тогда велел он привести Фрола Разина, атаманова брата, чтобы признал он в той женщине бунтовщицу и чародейку Алену.

Вышел на господский двор Фрол Тимофеевич – весь избитый-израненный, ноздри клещами вырваны, руки на дыбе изувечены. Поглядел на немую женщину, хотел что-то сказать, да на взгляд ее дикий напоролся, как на казацкую пику, и замолчал.