Нашел Степан Тимофеевич на вершине холма пещерку, словно нарочно приготовленную, сложил в нее свою дорогую казну, камни самоцветные, монеты золотые, оружие дорогое, завалил тяжелым камнем и начал над тем камнем слова тайные говорить:

– Камень алатырь, камень горючий, камень заветный, камень неодолимый, камень необоримый, замкни мой клад на семь замков крепких, запри на семь запоров железных, чтобы никому этот клад не дался, никому не открылся! Чтобы никто к нему по земле не прошел, по воде не проплыл, по небу не пролетел!

Атаман колдует, а Васька Ус сверху на царевых стрельцов глядит, как подходят они все ближе к казацкой стоянке.

– Давай побыстрее, Степан Тимофеевич! Совсем уже близко стрельцы к нашим братьям подошли!

А атаман только глянул зверем на Ваську, бросил поверх камня пучок травы и опять заговорил:

– Трава одолень, трава заклятая, трава заветная, трава неведомая! Запри мой клад на семь крепких запоров, закуй на семь цепей железных, чтобы никакое чародейство его не разомкнуло, не расковало, не открыло. А если кто попытается мое колдовство расколдовать, чтобы была ему смерть лютая, неминучая!

Атаман ворожит, а Васька Ус глядит сверху и видит, что стрельцам совсем немного осталось до казацкого лагеря.

– Заканчивай, Степан Тимофеевич! – умоляет он Разина. – Совсем близко стрельцы подошли, еще чуток пройдут – и аккурат на казаков наших навалятся!

А атаман его и слушать не хочет. Плеснул на камень водой из баклаги и опять за свое:

– Вода ключевая, вода текучая, вода студеная! Замкни мой клад на семь замков нерушимых, закрой на семь дверей дубовых, завали стеной неодолимой, чтобы никакое чародейство его не разомкнуло, не открыло, не отвалило! А если кто пожелает мое чародейство порушить, мои замки нерушимые разомкнуть – чтобы тут и пришел ему конец страшный! Заклинаю сей клад на три головы человеческих, на три души христианских! Чтобы первая душа лютой смертью сгинула, и вторая душа страшной гибелью умерла, и только третья смогла бы замки разомкнуть, запоры отворить!

Глянул Васька Ус на то место, где атаман свою казну спрятал, а там и следа нет от пещерки, камнем заваленной. И не знаешь, где та пещерка была, одно гладкое место осталось.

Глянул Васька вниз, на царских стрельцов – а они уже вышли на поляну, где казаки своего атамана дожидаются.

Схватились казаки за сабли да пищали, да мало их, а стрельцов чуть не в пять раз больше.

Завязалась на поляне страшная сеча, но исход ее уже ясен: ждет казаков неминучая погибель.

– Плохо дело, Степан Тимофеевич! – сказал Васька, сказал да пригорюнился. – Напали стрельцы на наших братьев! Скоро всех порубят, а кого не порубят – в цепи закуют да свезут в Москву, царю на кровавую потеху!..

– Что ж делать, – молвил в ответ атаман. – Рано ли, поздно ли всех нас на казацком пути смерть караулит. Пойдем мы, Вася, вперед, на Волгу, наберем новую ватагу…

– Не будет в новой ватаге старых твоих товарищей, не будет старого Стыря, не будет Сеньки Косого да Федьки Каторжного! И жены твоей последней, Алены, не будет!

– Что же делать, Вася… – отвечал ему Степан Тимофеевич. – На то и жизнь казаку, чтобы с друзьями расставаться да к своей смерти готовиться. Не будет старых друзей – будут новые… а вот только одного, Вася, мне до смерти жаль – пропал мой Царьград заветный, а с ним – мое счастье казацкое, моя душа заговоренная!

Ждали казаки своего удалого атамана на лесной поляне, ждали, да не дождались. Вместо Степана Тимофеевича вышли из лесу царевы стрельцы, навалились на казаков большой силой. Отбивались казаки как могли, да мало их было. Рубились как герои, сражались как львы, но больно велика была царева сила.

Вот уже упал старый Стырь с головой разрубленной, вот уже свалила Федьку Каторжного пуля из стрелецкой пищали, вот уже повалился Алешка Сивый, на три копья насаженный, а на Сеньку Косого трое стрельцов навалились, подмяли под себя, связали руки крепкой веревкой, повели с другими пленниками к своему воеводе на страшный суд, на муку мученическую за все его крамолы.

Одна Алена Ватажница тайное чародейное слово сказала, обернулась рыжей лисицей да в темный лес бросилась. Бежит она рыжей лисой, да в зубах узелок держит, в котором Царьград, что ей Степан Тимофеевич велел пуще глаза беречь.

И мальчонка синеглазый в лес сиганул – да кто же ему, малому, помешает?

И еще немец-пушкарь, которого казаки промеж себя звали Ванькой Родиным, успел в кустах спрятаться.

Видел он, как Алена Ватажница рыжей лисой обернулась, и побежал следом за той лисой. А как ее чародейство кончилось и снова вернулась Алена в свой вид человеческий – подскочил к ней хитрый немец, ухватил ее за косу и сказал:

– Пойдем со мной вместе, красавица, ты меня только на дорогу выведи, а дальше уж я тебя в хорошее место приведу, где будешь ты жить в холе и довольстве. У меня, красавица, отец знатен и богат, и тебе от него будет полное уважение…

– Ты что, Ваня, ума лишился? – отвечала ему Алена. – Я Степану Тимофеевичу жена верная, хоть и невенчанная. Мне все его тайны ведомы, и не простит мне Степан измены!

– Не пойдешь со мной, – пригрозил Алене пушкарь, – я крикну: «Слово и дело государево!» Вон совсем близко царевы стрельцы идут, услышат мой голос. А тебе колдовство твое не поможет – я тебя за косу держу, и коли даже ты в лису обратишься, твой хвост в моей руке останется и сбежать ты не сумеешь!

Пригорюнилась Алена, да видит – плохи ее дела.

– Ладно, – говорит немцу, – твоя взяла, пойдем со мной, Ваня, выведу я тебя тайными тропами из леса, приведу к городу Царицыну, а там уж пути наши разойдутся.

Так она сказала, да не так дело сделалось.

Вывела Алена немца к городу Царицыну, да там настигла их весть, что атамана Степана Тимофеевича предали донские казаки и отдали в руки царских воевод, и везут его под большой стражей в Москву пред грозные царские очи.

Как услыхала об этом Алена – забилась, как чайка волжская, зарыдала, запричитала:

– На кого же ты меня покинул, ясный мой сокол Степан Тимофеевич? На кого оставил? Что же буду я без тебя на этом свете делать? Как буду без тебя жизнь доживать? Мне без тебя жизнь не мила! Нет мне без тебя на свете ни жизни, ни радости! Лучше отправлюсь я на тот свет, может, хоть там с тобой свижусь!

Хотела уже она подняться на волжский утес да броситься оттуда в глубокую воду, да немец-пушкарь Ван дер Роде не дал, воспротивился. Взял ее за руки белые, усадил в крытый возок да отвез за сотни верст, в имение отца своего.

Старому отцу в ноги упал, в грехе своем покаялся – мол, был я у бунтовщика и разбойника на службе, да не по своей воле, а под страхом лютой смерти.