Рита несется в танце и хохочет во все зубы, припадая к Тимуру на грудь. Меня тошнит. Мне душно, какая-то черная тварь сдавила мне горло. Пустите, пустите! – бормочу я, пытаясь вырваться, тыкаясь в какие-то спины, не понимая – откуда вырваться, куда… Я ослепла и оглохла. Тых-тых-тых – доносится музыка словно из-под воды. Пустите, пустите!

Когда барабаны заиграли лезгинку и Рита пошла в хелхар вместе с нохчи-девушками – Юрочка отошел к стене и с болезненной вялой улыбкой наблюдал, механически отбивая ладонями ритм. Воропай встал рядом с ним, не отрывая от Риты взгляда. И тут перед Ритой закружил местный красавец Баштар – в черном трико, в красной черкеске с газырями по груди – вскакивая на носки и широко раскидывая квадратными рукавами, отчего его тонкая, стянутая ремнем талия казалась еще тоньше. Рита стрельнула в Баштара сияющими очами и пошла с ним парой, поплыла мелким шажочком вдоль его темпераментных прыжков, взвихрений и наскоков. Глаза Воропая набухли кровью и печалью, как это бывало у него перед дракой.

– Знаешь, кто этот Баштар? – спрашивает кто-то кого-то рядом со мной. – Ему Базлаев навалял – помнишь, зимой, в кулачном бою на Вихляйке. Их двое было… Этот вот гусь. И еще один…

Я вспоминаю разбитые губы Юрочки, фингал у него под глазом, снежные хлопья, белые кляксы, опрокинутую в сугроб Риту, свою ревность, спущенные в унитаз рисунки. Как давно это было!

– А эта сучка гля как перед ним стелется.

– Не, ну чо, красиво рассекает. Чисто леблядь.

– И чего это Цыганок по ней так загоняется?

– Может, у нее сиськи лепые?

– Лезга говорит, что щупал ее сиськи…

– И как?

– Никак. Доска, тоска и два соска.

Они ржут с каким-то гнусным взвизгом.

Я не сразу понимаю, что они говорят о Рите.

Как бы отсюда уйти? Вижу: Великанова с Усмановой стенку подпирают. Подхожу к ним: «Давайте у Ментора отпросимся домой, а то надоело». Они мнутся – Усманова, видно, еще надеется на что-то, а Маше как всегда все равно, лишь бы не выходить из стазиса, – но все-таки соглашаются. Ментор дает нам в провожатые Юрочку и Воропая – оказывается, они тоже хотят уйти и караван себе ищут. Два месяца назад я бы, наверное, обрадовалась: прогуляться с Юрочкой, да без Риты – такого еще не бывало. Но теперь я чувствую только разочарование.

Напоследок я оглядываюсь – Рита уже не танцует, а стоит рядом с Баштаром, в кругу его доттагов, и звонко хохочет. Я смотрю на Ритины зубы, как она скалится, облизывая резцы кончиком языка, – и меня грызет когда-то уже испытанное мерзкое чувство, будто на этот образ накладывается что-то иное: тот же оскал, но неподвижный, и кончик языка – как угол подушки – сизый, пухлый…

– Ну, ты идешь? – зовет Усманова.

Мы выходим.

Стоит прозрачный майский вечер. Дорога идет через парк, превращаясь в тропинку, петляющую между деревьев. Здесь уже повсюду робко цветет и зеленеет весна, источая нежнейшие запахи смолы и пыльцы.

В наушнике заиграли Зузы.[21] Леднев аж дернулся.

Глеб.

Дмитрий Антонович развернул дисплей, увидел лицо правнука, такое же, как свое – треугольное, хищно-насекомое, с глазами по бокам – только молодое, и разволновался. Глеб! Мальчик мой!..

– Ну, чо там, деда, как чо, маршалла, старикан. А я это… Чота решил заскочить, глянуть – чо тут как, не помер ли ты, а вдруг чо. Так это самое, ну, в смысле, все ойланза, да? Ну, деда, я сморю, ты заебцом, прям резкий как огурец, а то я забурсился от печали, ты просто скажи, бача, что типа все шаоньян.

– Да. Все ойланза, – сказал Леднев, стараясь не выдать чувств и нежно хмурясь. – Только давай с сегодняшнего дня без этих вот шаоньянов и всего вот этого… китайского…

– А чо такого? Новая типа линия партии?

– Типа того.

– Да лан.

– Нет, ты, пожалуйста, отнесись к этому серьезно.

– Говно вопрос.

– И не ругайся!

– А чо так?

– Просто послушай меня, мальчик.

– Мегар ду.[22]

– Глебушка, дай обниму тебя.

– Оффай![23]

Они обнялись голограмно. Росту в нем – два метра пять. Дмитрий Антонович упирается ему в подмышку. Ну, как упирается. Как можно упираться в Зуз-тело.

– Не слышу твоего запаха, Глебушка. У тебя что, не стоит аромо-приложение?

– Чо? Какое приложение? Не, ну ты, бача, совсем отстал. Никто уже давно не ставит эту физу. Молодежь – за чистые отношения!

Глеб взмахнул рукой, изображая пальцами знак «Свобода от телесности» – символ золотой молодежи, неуловимо напоминающий приветствие хакер-анархистов. Забавно. Кажется, это называется парадоксом магнитной подковы. Когда к противоположным концам притягиваются однородные предметы. Что может быть более несовместимым, чем хаканарх и Глеб?

Глеб одет в ультрамодную тройку из огненного льда – и поэтому кажется, что он все время горит синим пламенем. Высокий воротник обволакивает его лицо до бровей прозрачными, текучими слоями холодного огня.

– Дай хоть лицо твое разглядеть. Да выключи ты это свое сияние, ради бога. Хоть на минуту.

– Оффай!

– Ты петар купил?

– Какой петар?

– На который ты у меня деньги утром клянчил.

– А! Не. Все ж пошло по звезде. Банки, кошельки, торговые лавки, всё. Седня ваще какая-то бурса в городе. Нас тут заперли на работе, запретили выходить наружу, прикинь… И чой-то я клянчил? Я отдам.

– Забудь… – внезапно Леднев расклеился и чуть не заплакал. – Честно говоря, Глебушка, у меня все плохо. Пациент умер на столе…

– Айю![24] И чо терь?

– Я же просил тебя…

Глеб изобразил жестом, будто застегивает губы на молнию:

– Все, все. Так это… Чо я сказать хотел… А! Ты там держись, чо. Я уверен, ты не виноват. Да, бача?

Леднев устало махнул рукой:

– Виноват, не виноват… Все еще хуже.

– Не, ну ё! Всем хуже! Это ж конец света, все потеряли свои деньги.

– Все еще хуже, – повторил Леднев.

Глеб открыл было рот, чтобы возразить, но замер. Глаза его округлились.