– Сам знаешь какой. В котором ты ни разу не признался.

Намекает на Кохана, собака. Неужели и правда верит во все эти слухи.

– Проваливай.

Мефодий покачал головой и кряхтя полез обратно в свою шубу.

– Не обижайся, чувак, – сказал ему на прощание Леднев. – Но это была глупая затея. Им следовало бы подослать хотя бы кого-то другого. Без фантазии действуют, по шаблону. Подсылают студенческого друга. А какой ты мне друг, Миша? Ну, согласись. Ты ведь меня всегда ненавидел.

– А за что тебя любить? – Мефодий хлопнул дверью.

– Так, – говорит Ментор. – Помните, какой завтра день?

– Да, – отзываемся скучным хором. – Девятое мая, День Великого Единения Двух Священных Книг.

– Не слышу радости.

Кто бы говорил! Ментор вернулся из ссылки надтреснутым и серым, как высохший кусок хозяйственного мыла.

– Понимаю, – он шагает между партами и постукивает указкой по ладони. – Вам, разгильдяи, оболтусы, лодыри, обидно, что праздник в этом году выпадает на воскресенье, а не на будний день. Что тут сказать… Меня это тоже бесит.

Класс грохнул.

– Цыц! Значит, так… Не расслабляться! Завтра мы идем в гости к нашим побратимам-комусам из 4-го медресе. Так вот. Дорогие мои кохры, не подведите меня. А то прокляну! Ведите себя достойно. И чтобы все было гладко. А не как в прошлом году.

В прошлом году, когда вайнахи были у нас гостями, праздник закончился мордобоем и двумя ножевыми ранениями. И все из-за Юлдус, первой красавицы в медресе, – она на кого-то из наших парней засмотрелась. Досталось и бедной Юлдус, и тому парню. У них там все строго. Мальчики и девочки учатся раздельно, ведут хозяйство раздельно, едят раздельно – только на праздники собираются вместе. Говорят, скоро, к десятой годовщине Двуединокнижия, у нас тоже так будет. Но я не застану.

Медресе похоже на маленькую квадратную крепость с минаретами по углам и мечетью внутри, в дальнем конце двора. Двор обсажен молодыми деревцами и окружен с одной стороны кельями учеников, а с другой – летними и зимними классами. После торжественной части по земле раскатывают ковры, выносят колонки, и начинается концерт. «Здравствуй, мама, возвратились мы не все», – поет русский народный ансамбль музыкальных роботов под исламскую музыку – печальные, как пыль степей, звуки танбуров летят куда-то и все никак не могут взлететь, их догоняет утиный крик зурны, и все сокрушает слоновий рев карнаев, грохот давулов и литавров: «День Победы! День Победы! День Победы!»

И сердце мое сокрушено. Я снова вижу Тимура вместе с Оленькой. Кажется, они ссорятся: ее руки резко и зло жестикулируют – но меня это не утешает, потому что он отвечает ей ласково, я читаю по его губам: «Ну, что ты, что ты… Маленькая моя баобе»[20]. И почему я решила, что такой, как он, может любить такую, как я?

На ковры выбегают девушки в национальных костюмах – объединенно-фольклорный ансамбль песни и пляски братских народов – и плывут, и кружатся, как моя голова. Смеркается. Когда же это кончится? Никогда. «А теперь – дискотека! По случаю великого праздника Двуединокнижия, согласно указу Государя, всем кохрам и комусам дозволено танцевать совместно, как отрокам, так и девицам! Танцуя, будьте бдительны, соблюдайте целомудренную дистанцию». Из келий выносят светомузыку, организаторы бегают, что-то к чему-то подключают, путаясь в проводах.

Все-таки они рассорились. Тимур с отчужденно-загадочным видом стоит в одном углу, Оленька с глазами скорбящей мученицы – в другом. Ее увещевают подруги. Взвизгнув динамиками, грохнула музыка, рассыпались во тьме разноцветные огни, пульсируя в ритме крови, понеслись по кругу мотыльки зеркальных шаров. Дэмц-дэмц-дэмц-дэмц. В резких вспышках мелькают изломанные тени танцующих. Разбитый по кадрам Тимур движется в круге.

Я закрываю глаза. Дэмц-дэмц-дэмц-дэмц. И ветер, и дождь, и солнце, и трава, и облака, и течение воды в реке, и пламя, расслаивающее пространство, – все, что я так люблю, разве принадлежит мне? Разве, любуясь природой, я жду взаимности? Почему же с Тимуром все иначе? Разве в нем меньше свободы, меньше тайны? Почему же мне так хочется схватить и удержать его? Глупо. Разве можно схватить и удержать ветер или пламя? А человека? Разве пламя тоньше человеческой души? Просто вот – есть ты, сама по себе, а есть он, сам по себе, и все. Как явление природы. И нечего тут хотеть, не о чем переживать. Можно ведь просто любоваться и больше ничего. Просто любоваться.

Я открываю глаза. Тимур танцует с Ритой. Внезапно, на миг, мне показалось, что я уже давно умерла и просто вспоминаю все это, корчась в аду. Все это словно со мной уже было и зачем-то снова происходит… И так будет всегда. Вечно. Потому что именно так и выглядит ад. Как дискотека, где с любимым мальчиком танцует твоя подруга. Все в глупых прыгающих огоньках, кругом мигает, и рывки света выхватывают вместо движущихся фигур статичные, раз и навсегда оцепеневшие силуэты.

– Почему не танцуем? – раздается сквозь шум голос Юрочки.

Я не заметила, как он подошел.

– Не хочется.

Он стоит рядом, покачиваясь в такт музыке. Он него пахнет сыро – хлебным мякишем и подмышками. Его волосы, мокрые от пота, серыми прядками липнут на глаза, которые в переменчивом свете кажутся совсем маленькими, как дырочки в розетке.

– А почему больше не гуляем, как раньше? – улыбаясь, он слегка кривится от необходимости говорить громко.

И все в его улыбке кажется мне теперь некрасивым: мягкие бесформенные губы, слабый блеск прозрачных голубоватых зубов.

– Как раньше? – повторяю я.

Он что-то отвечает – в этот момент колонки взвизгивают и выстреливают басами. Я мотаю головой:

– Ничего не слышу!

– Брось! Я же вижу: что-то с тобой не то происходит!

– Кто приходит?

Он усмехается и, наклонясь, в самое ухо кричит:

– Ты все-таки странная! Не могу понять: то ли слишком умная, то ли совсем дурочка!

– Конечно, дурочка! – кричу я. – Но не совсем! Поумнее некоторых дураков!

– Например?

– Например, которые сразу двум дурочкам в любви объясняются!

Он закрывает лицо рукой:

– Ох, ну ёлки… Это тебе Рита сказала?

Я снова мотаю головой, показывая на уши – мол, не слышу. Делаю вид, что внезапно чем-то заинтересовалась где-то там, и лезу сквозь толпу сама не зная куда.

Рита сказала… Выходит, она тоже тогда все поняла. А я-то думала… Я думала, из нас двоих я одна такая проницательная. Но что мне теперь до нее? Риты больше нет. Никого больше нет. Когда это началось? Трудно сказать. С той злополучной Охоты на Пасху? Или с моего дезертирства на Зарнице? Или с позорного геройства на Вихляйке? Мне до сих пор снится Люсина рука. Чертова паучья лапка. Она то бегает, шкрябая ногтями, по комнате, то мирно лежит на подушке ладонью наружу, то стоит вазой на столе, держа в кулаке букет колонковых кистей, то душит меня, то складывается в кукиш…