воскресать и возвращаться к ним… Наворотил делов! Что ж получается? Когда живешь, надо всегда думать о том, скольким людям ты причинишь горе своей смертью. И по возможности сводить их количество до минимума. То есть, не жениться, не заводить детей, не искать друзей, с коллегами по работе постоянно ругаться и ссориться… М-да, вот до чего додумался я на собственных похоронах! Может, тогда лучше и не жить вовсе?

Вскоре я услышал, как подъехала машина, хлопнули дверцы. Интуиция подсказала мне, что приехал тот самый человек, ради которого весь этот спектакль и был затеян.

Я не ошибся. По тропинке, на цыпочках, стараясь не потревожить поминальную тишину, шел Дзюба с букетом гвоздик. Я давно его не видел, и мне показалось, что Дзюба заметно похудел и постарел. Теребя края куцей белой ветровки и чуть сутулясь, как делают все высокие худые люди, он остановился в двух десятках метрах от церемонии, прислонился плечом к стволу сосны и стал внимательно наблюдать за Ириной. В его невыразительных мелких глазках гуляло недоверие. Ирина стояла к нему в профиль и не видела его. Моя милая девочка по-прежнему кусала губы и боролась со своими чувствами. Я не сводил взгляда с Дзюбы. Милиционер не просто смотрел – он изучал лицо Ирины. То так склонит голову, то этак. Он пытался ее раскусить, подметить своим всевидящим, поднаторевшим на мошенниках взглядом фальшь – в едва заметных движениях рук, в мимике, в глазах, в слезах. И я еще раз убедился, что поступил правильно, не предупредив Ирину об инсценировке. Какой бы актрисой она ни была, не смогла бы сыграть безукоризненно, идеально, так, чтобы у Дзюбы не осталось бы даже тени сомнения.

И только потому, что Ирина не играла, а жила настоящими чувствами, Дзюба поверил в мою смерть. Мне показалось, что на его лице отразилась досада. Надо думать, он ехал сюда с твердым убеждением, что это розыгрыш, что он будет свидетелем дешевого спектакля, в котором актеры, плохо скрывая улыбки, перемигиваются друг с другом, говорят нарочито громко и пафосно, и уж совсем скверно изображают плач, тряся над гробом головой и закрывая веселое лицо ладонями.

Он на цыпочках приблизился к Ирине, тронул ее за плечо. Она повернула голову, узнала его. Дзюба что-то сказал ей на ухо, осторожно пожал ей руку… Я обратил внимание, что все почему-то обращались к Ирине как к вдове. Кажется, она сама поняла некоторую двусмысленность своего положения и, не дожидаясь окончания церемонии, повернулась и быстро пошла к выходу из кладбища. Она шла по тропе, которая пролегала совсем близко от кустов, где прятался я вместе с бомжами. Я смотрел на нее, впитывал в себя ее образ и едва сдерживался, чтобы не шепнуть: «Не плачь, солнышко мое, я живой, я тебя разыграл!» Ирина была божественно красива в эти минуты. Ее чувства были оголены как никогда, каждый штрих ее лица говорил о глубочайшей скорби и любви. Ее покрасневшие глаза были обращены в какую-то непостижимую даль, может быть, в прошлое, где мы были вместе, где она была счастлива со мной; ее руки были прижаты к груди, словно Ирине было зябко и неуютно в опустевшем мире; шаги замедленные, усталые… И вдруг в ней что-то сломалось, умер, иссяк центр притяжения, и Ирина безвольно уронила руку, и черный платок съехал с ее шеи, его конец упал на сырую землю, поволочился по лужам и размякшей глине…

– Эх, хороша баба… – прошептал бомж.

Вскоре ушел Дзюба. Закуривая на ходу, он направился к машине. Выглядел он озабоченным и растерянным. Его планы рухнули. Разоблачить надувательство не удалось. Дзюба поверил, что я умер, и теперь не знал, что делать дальше, как строить карьеру и пробиваться в центральный аппарат… Помахав рукой, он затушил спичку, кинул ее под ноги, остановился на мгновение и оглянулся вокруг. Я успел прижать голову бомжа к земле и замереть… Нет, ничего подозрительного Дзюба не заметил. Вскоре хлопнула дверца машины, и он уехал.

– Пора, – сказал я.

Мой бомж тихо свистнул и махнул рукой. Из кустов, словно привидения, стали подниматься убогие, побитые, грязные человеки с опухшими лицами, похожими на маски для устрашения. Сбившись в кучку, они подошли к гробу, окружили его и, к моему искреннему удивлению, дружно заплакали навзрыд. Именно заплакали, а не сыграли плачь! Руководитель полетов повел носом и, стараясь делать это незаметно, посмотрел на подошвы своих ботинок – не вляпался ли? Потом тихонько отошел от бомжей на пару шагов и вопросительно взглянул на начальника. Тот склонил голову, одобряя появление здесь этой непривлекательной компании, и шепнул – я прочитал это по губам: «Это его односельчане».

Я как-то забыл, что тут происходит, смотрел на церемонию уже как человек, случайно оказавшийся рядом с похоронами, и тоже грустил по поводу гибели какого-то хорошего летчика, который так любил небо… Гроб опустили. Руководитель полетов кинул первую горсть земли. Бомжи, утирая слезы, последовали его примеру. Вскоре появился свежий холмик. Начальник вонзил в него лопасть пропеллера и нацепил венок. Народ расходился. У меня по-прежнему стояли в горле слезы, и теперь уже я проявлял нетерпение, но бомжи всё никак не уходили с могилы, перешептывались, качали шишкастыми, полными вшей головами, вытирали проспиртованные слезы. «Ишь, как их проняло!» – подумал я.

Когда мои «односельчане» вернулись и, вздыхая, расселись вокруг меня, я встал с картонной коробки, на которой все это время сидел, вскрыл ее, расстелил на земле кусок клеенки и стал выставлять на нее бутылки с водкой и банки со снедью.

– Ну… – произнес старший бомж, поднимая стаканчик и глядя в него заплаканными глазами. – Пускай ему земля будет пухом…

Всё было настоящим, натуральным, и я чуть не высказал бомжам свои соболезнования. А потом подумал, что был бы не против, чтобы эти люди, смытые судьбой на самое дно жизни, присутствовали на моих настоящих похоронах.

Глава восемнадцатая. Вопрос без комментариев

Это было странное чувство, и описать его тяжело. То ли я стал чувствовать себя прозрачным, невидимым. То ли появилось ощущение своей бесплотности. Я превратился в дух. Человеческий поезд тронулся и покатил куда-то дальше, в серую мглу будущего, а я остался, и время для меня остановилось. Все думали, что меня не стало, а я продолжал жить.