Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я услышал, как звякнул ржавый засов, обернулся.
Проклятье.
Это не могло быть правдой.
Я видел Элен перед собой, в этом чертовом карцере. И ее кожа искрила, словно обсыпанная золотой крошкой.
От шока и неожиданности моя нога подвернулась, стрельнув в колене, и я рухнул на пол. Сел, распрямив дрожащие в коленях ноги. Вытер испарину со лба и вдруг, как наяву, ощутил кожей ее прикосновения.
Я понял, что она ругнулась по-русски. Выплюнула сквозь стиснутые зубы злое короткое blyad. И я почувствовал, что улыбаюсь треснувшими пересохшими губами.
Она провела рукой по моему лицу, моргнула и выдохнула уже на английском, взяв себя в руки:
— Господи, Джек… На тебе живого места не осталось. И ты весь горишь.
Я должен сказать.
Должен сказать, как сильно она важна для меня. Я не успел сделать этого в ту самую ночь, да и было слишком рано, но теперь?
Почему «слишком рано» так быстро превратилось в «слишком поздно»?
Сухие губы не слушались, язык опух во рту. От золотого блеска ее кожи слезились глаза. Дыхание клокотало в горле. Яркий желтый свет затопил меня с головой, и Элен, к которой я тянулся, вдруг растаяла в этой яркости, хотя я и ловил ее руки.
Она опять ускользнула, а я, окончательно ослабев, рухнул на пол. Больно приложился виском о твердый земляной пол, но тут же ощутил блаженную прохладу от соприкосновения горящей щеки с прохладной сырой землей.
Глаза закрывались сами собой. Было сложно держать веки открытыми.
Теперь я видел перед собой только чьи-то ботинки, но они меня уже мало интересовало. Сколько я ни пытался, все-таки не мог держать глаза открытыми.
В тот же миг меня подняли с пола, придерживая за руки по обе стороны, и я задохнулся от боли.
А еще впервые в жизни услышал, как изворотливо и от всей души матерился мой собственный дядя. Сэр Филипп Честертон, которого наградила рыцарским титулом сама королева, теперь матерился, как последний сапожник в порту Ливерпуля.
Этого просто не может быть.
Наверное, он тоже — всего лишь очередная галлюцинация.
Мир сузился до тонкой черной полосы, а потом померк полностью.
* * *
Доктор Хуссейни сказал, что всему виной вирусы и нервы.
Ну, а что еще мог сказать тюремный доктор, верно? Не сдавать же собственных сослуживцев, которые добавили мне травм перед тем, как закрыть в карцере. А побои, которые он снял с меня, все равно приписали многочисленным случившимся во внутреннем дворе дракам.
Тому пацану с заточкой, который польстился легкими деньгами, все равно пришлось куда хуже, чем мне. Его тоже отправили в карцер, где он провел куда больше дней, чем я. Это не ради него подняли на уши всю британскую дипломатическую миссию в Северной Африке.
По крайней мере, дядя мне не привиделся. А вот появление Элен могло быть всего лишь игрой моего воображения. Подумать только, женщина и в арабской тюрьме? Не могла ведь она и ее организация стать настолько значимой для Туниса, что ей позволили даже это?
Или могла?…
После чудесного освобождения из карцера, я довольно долго провалялся в лихорадке и беспамятстве прямо в медблоке под постоянным наблюдением Хуссейни. Когда температура пошла на убыль, док дал добро на то, чтобы я вернулся обратно в камеру.
Сегодня этот день настал.
— Помочь встать?
Поначалу я от помощи отказался, но когда даже сесть не получилось с первого раза, все-таки схватился за крепкую руку доктора и сел. Дышал я часто и неглубоко. Ребра были обмотаны тугим бандажом.
К этому дню заплывший глаз уже полностью открылся — отек спал за время лихорадки. Хотя синяки на лице, наверное, еще остались.
— Идти сможешь? — спросил Хуссейни.
Я поднялся на ноги и на миг ослеп от боли. Сделал шаг по медблоку, прихрамывая на правую ногу. Чудовищные ощущения. Ладно, никто не просит сегодня бежать марафон. Всего-то и надо, что доковылять до камеры и можно будет не шевелиться до завтра.
— Слушай, ты прям как верблюд в пустыне. Молодец, — сказал Хуссейни и крикнул надзирателю.
— Почему «верблюд»? — спросил я, едва дыша.
— А те тоже едва живыми иногда доходят до оазисов. Вот и ты также прешь к своей цели, невзирая ни на что.
— Спасибо… Наверное.
Когда явился надзиратель, я попрощался с доктором, но он отмахнулся, сказав, что он еще сам зайдет ко мне в камеру.
Что-то новенькое.
Коридор с рисованными сборщиками апельсинов тянулся бесконечно. Я прошел мимо решетчатой двери пятой камеры, потом четвертой.
Возле решетки второй камеры я привычно остановился. Но надзиратель качнул головой и показал взглядом идти дальше.
Не знаю, кто первым крикнул: «Давай, Бекхэм!» — но этот крик захватил остальные камеры также быстро, как пожар сухую траву. Разумеется, все знали о моих стремлениях попасть в первую камеру. Как и о том, что это не должно было никогда произойти.
Так, под свист и аплодисменты, я и ввалился в первую камеру.
И лишь преодолев порог, моментально рухнул на первый ярус ближайшей ко входу кровати. Пот катился градом, по ощущениям ребра не только впились, но уже и проткнули насквозь легкие. Хотелось вздохнуть полной грудью, но боль и бандаж на ребрах не давали этого сделать.
Задним умом я понимал, что эта кровать была явно чья-то, но я просто больше не мог шевелиться. Путь до камеры выпил из меня все силы. Я скорее убью кого-то чем, встану. Вот так лежа и убью.
— А ты живучий, англичанин.
Я медленно повернул голову на звук — тошнота накатывала прибоем.
Возле кровати стоял сам Джаммаль Фарадж. Рядом суетился хозяин койки, он спешно забирал свои вещи и перебирался куда-то вглубь.
Что, даже бить никого не придется?
Фараджу пододвинули пластиковый стул, и он опустился, не глядя, как король на трон. Вытянул и скрестил перед собой длинные ноги. Ему, черт возьми, только трубки и коньяка не хватало. Этот мужчина провел за решеткой целых семь лет, но, кажется, ни на одну минуту за все это время не изменил своим властным привычкам.
Фарадж молчал, и тишина непривычно давила на уши. Может быть, я все-таки оглох, как и грозился Хуссейни? Но ведь только что слух был.
Ах, нет. Я же в первой камере, вот откуда тишина. Это во второй никогда не бывало тихо. А как иначе? Если запереть пятьдесят мужчин в одном помещении, тихо не будет.
В первой же сидели только двадцать заключенных, почти ничего, если сравнивать с остальными. И все они беспрекословно подчинялись Фараджу. Так что ничего удивительного в том, что они сидели как мыши.