На обратном пути в студию я думал, что, если бы мне пришлось начать все заново, я бы кого-нибудь привез с собой в Новый Орлеан – такого человека, кто уходил бы в глубину, кто нравился бы мне как музыкант, у кого были бы идеи, и он мог бы их сыграть, кто прошел бы ту же музыкальную дорогу, что и я.

Последнее время я думал о Джиме Дикинсоне и как было бы хорошо, будь он здесь. Но Дикинсон был в Мемфисе. Выступать он начал в одно время со мной, где-то в 1957–58-м, слушал то же самое и очень неплохо мог спеть и сыграть. Мы с ним с разных концов реки Миссисипи. В те времена рок-н-ролл ненавидели и презирали, фолк-музыку – еще больше, а Дикинсон и там, и там выходил на передний край. На него влияли «кувшинные оркестры» и ранний рок-н-ролльный бибоп, как и на меня. Он играл в песне «Стоунз» «Дикие кони»[148] и в каких-то других вещах, но записывался задолго до всего этого; на самом деле он был последним артистом, кто вообще выпустил сингл на лейбле Сэма Филлипса «Сан Рекордз» – песню под названием «Человек с “кадиллаком”»[149]. Дикинсон был одержимым по жизни. У нас много общего, и неплохо бы иметь его под боком. И дети у него играли музыку – некоторые мои тоже. Но я никого сюда не привез, даже не подумал об этом, даже технику свою не захватил. Наверное, с самого начала был скептично настроен. Хотел посмотреть, что Дэнни может сам. Надеялся, что он меня удивит. И он меня удивил.

Мы записали «Человека в длинном черном пальто», и на общую картину наползла странная перемена. У меня с этой песней возникло предчувствие – как и у Дэнни. Последовательность аккордов, доминантные аккорды и смены тональностей сразу гипнотизируют – сигналят о том, что слова тоже так сделают. Нагнетающее ужас вступление – будто хроническая спешка. Спродюсировано все, как в пустыне, будто паузы города исчезли. Песня вырезана из провала тьмы – видения обезумевшего мозга, ощущение нереальности: тяжкая цена золота, свалившегося кому-то на голову. Ничто не прямо, даже разложение разложилось. Страх и жуть. Песня подходила все ближе и ближе, толпилась на крошечном клочке пространства. Мы ее даже не репетировали, просто начали работать по визуальным подсказкам. Еще не вступил текст, а вы уже знали, что идет борьба. Это территория Лануа, она не могла появиться больше ниоткуда. Текст пытается рассказать вам о человеке, чье тело ему не принадлежит. О том, кто любил жизнь, но сам жить не может, и ему терзает душу, что на это способны другие. Любой другой инструмент на треке уничтожил бы магнетизм. Закончив несколько дублей, Дэнни посмотрел на меня так, словно хотел сказать: вот оно. Оно и было.

Я не уверен, удалось ли нам записать какие-то исторические песни, которых нам хотелось, но мне кажется, что в двух последних мы подошли очень близко. «Человек в длинном черном пальто» – это жесткие факты. Каким-то диким образом для меня эта песня была чем-то вроде «Я иду по грани»[150] – вещи, которую я всегда располагал где-то на вершине, одной из самых загадочных и революционных песен всех времен: она бьет под дых острыми словами мастера.

Я всегда считал, что «Сан Рекордз» и лично Сэм Филлипс создали самые важные, жизнеутверждающие и мощные пластинки за всю историю музыки. По сравнению с пластинками Сэма все остальное звучит придурью. На «Сан Рекордз» артисты пели не за страх, а за совесть и звучали при этом так, словно родом были из самого загадочного места на планете. Им не отдали должное. Они были так сильны, что на стену лезть хотелось. А если вы уходили и бросали на них последний взгляд, запросто можно было обратиться в камень. Записи Джонни Кэша тут не исключение, но от них не этого ждешь. Джонни отнюдь не вопил пронзительно – с него осыпались десять тысяч лет культуры. Он будто пещерный человек. Звук у него такой, будто он на самом краю пламени, или в глубоких снегах, или в призрачном лесу, хладнокровие сознательной очевидной силы, рукоятку до упора, от опасности аж звенит. «Я пристально слежу за этим своим сердцем». Вот уж точно. Я повторял себе эти строки, должно быть, миллион раз. Голос у Джонни был настолько велик, что от него весь мир становился меньше; необычайно низкий – темный, рокочущий, и правая рука ему под стать: пульсирующий ритм и щелчки каденций. Его слова – норма права, подкрепленного божьей властью. Когда я много лет назад впервые услышал «Я иду по грани», мне будто голос прозвучал: «Что ты здесь делаешь, мальчик?» И я уже старался не зажмуриваться.

Не знаю, как бы я записывал «Человека в длинном черном пальто» без Лануа. Как и Сэму Филлипсу, ему нравится подталкивать артистов к психологическому краю – он и со мной так поступил. Только сейчас это оказалось не обязательно.

Наше время истекало. Мы с Дэнни сидели во дворе – точно так же, как и в первый раз, когда только встретились. В дверной проем влетал ветер, к земле с рокотом скачка́ми неслась очередная буря. В сотне миль от нас бушевал ураган. Весь свет из дня сцедило. В деревьях выводила рулады одинокая птица. Мы сделали все, чего нам, черт возьми, хотелось, – сказать больше нечего. Когда пластинку сведут, я надеялся, она в лоб столкнется с реальностями жизни. Я хотел поблагодарить Дэна, но иногда это получается, даже не открывая рта, оно проживается. Я приехал в город с какофонией идей и все, что у меня было, растратил под бдительным присмотром богов. Временами происходили столкновения душ, но ничто не обращалось в ожесточенную или запутанную борьбу. В конце должен всегда наступить какой-то компромисс личных интересов – так и тут, но пластинка отвечала и моим целям, и его. Не могу сказать, что это альбом, которого хотели мы оба. Человеческая динамика иногда чересчур важна, и получать то, чего хочешь, – не всегда самое важное в жизни.

Хотя эта пластинка не вернет меня в мир радио, по иронии судьбы две мои записи попали в чарты, одна из них – даже в десятку лучших, «Странствующие Уилберн». Второй была пластинка «Дилан и Мертвецы»[151]. Та, которую мы только что записали с Дэнни, получит хорошую прессу, но не рецензии продают пластинки. Все, кто выпускает пластинку, получают как минимум по одной хорошей рецензии, но затем снимается новый урожай пластинок и появляется новый набор рецензий. Иногда запишешь альбом и не можешь его раздать. Музыкальный бизнес – странный. И проклинаешь его, и любишь.

Когда мы закончили писаться, студия готова была вспыхнуть – так интенсивно все там было последнюю пару месяцев. Лануа создал альбом неотступный, а не спотыкливый или запинающийся. Он обещал помочь мне записать пластинку и слова не нарушил. Двигались мы обходными путями, но добрались. Мы понимали друг друга, хотя я, наверное, всегда слышал эту пластинку напористее, нежели он. Я знаю, он по ходу дела хотел понять меня лучше, но это получится, только если нравится складывать головоломки. И он, наверное, под конец сдался. Множество песен роскошно выдержали испытание временем, и не одну я множество раз исполнял. Мне бы очень хотелось дать ему того, что ему требовалось: «Хозяев войны», «Жесткого дождя», «Врат Эдема»[152], но те песни были написаны в других обстоятельствах, а обстоятельства никогда не повторяются. То есть – полностью. Я не мог пробиться к тем песням ни ради него, ни ради кого другого. Чтобы такое получилось, нужно иметь власть и повелевать духами. Я однажды так сделал, и одного раза достаточно. В конечном итоге появится тот, кому это окажется под силу, – кто-то сможет прозревать всё, видеть истину вещей, причем – не в метафорическом смысле, а по-настоящему видеть: будто смотришь в металл, и он плавится, – сможет видеть, чего все оно стоит, и являть эту подлинную ценность жесткими словами и яростным прозрением.