– Люди говорят, я полоумный, но мне-то что. Китайцы – они солидные, грубо не выражаются. В земле китайский соловей запоет. И никаких десяти заповедей у них нет, китайцам они без надобности. Отсюда до самого Перу – сплошь китайцы. Вы молитесь, а? О чем вы молитесь? За весь мир молитесь?

Я никогда и не думал молиться за весь мир. Я ответил:

– Я молюсь, чтобы стать добрее.

Снаружи еще падала мелкая морось, слышалась ее мягкая поступь по жестяной крыше. Меня уже тянул к себе Новый Орлеан, и я ощущал его массу на другом конце троса. Я выглянул в окно, посмотрел мимо развешанных корзин с папоротниками и белыми цветами, попробовал разглядеть что-то за вистерией в патио. Часть неба была ясной, а по краям свет зеленовато мерцал.

По радио началось «Море любви»[141]. Меня словно куда-то выбросило, а теперь настала пора возвращаться, и если я выехал из Нового Орлеана с какой-то горечью или враждебностью, она уже должна умереть.

– Тут раньше были ипподром и конюшни, – сказал старик. – Лет сто назад пронесся ураган, вода на двенадцать футов поднялась. Две тысячи человек пропало – жизнь свою потеряли. Когда буря приходит, ты умоляешь Хозяина: «Если убережешь меня от погибели, сделаю все, чего захочешь». – Он взял с расстеленной на полу газеты банку лака. – Кого Хозяин захочет убить, того и убьет.

Он обмакнул кисточку в банку с потеками и начал лакировать боковую поперечину кресла. Затем остановился и положил кисть на банку. По всей газете растеклись кляксы лака, но кое-что на странице еще можно было разобрать, какие-то лица в новостях.

– Это оружие. – Старик показал на газету. – А я им пользуюсь, чтобы пол защитить. Это оружие в руках дурных людей. Жалкие черти. Ни хрена не понимают. – Он взял в руку длинный напильник с деревянной рукояткой. – Тут никакого равенства нету. Некоторые из нас – особенные. Некоторые – нет. Некоторые круче и хитрее остальных, некоторые слабее и не такие мудрые. Что тут поделаешь? Таким уродился. Из некоторых тут получаются лучшие врачи, а из некоторых – лучшие жертвы. Некоторые тут – лучшие мыслители. Из некоторых тут выходят лучшие механики и лучшие правители. Тут нет плотника лучше меня, а юрист из меня никакой. В законе я ни шиша не понимаю. Мы даже в роду своем не равные, некоторые – наверху, а некоторые – внизу. – Он умолк и подобрал промасленную тряпку. – Я думаю, все хорошее в мире, наверно, уже сделано. – Солнечный Пирожок говорил на таком языке, который нельзя было понять неверно. – Вот Брюс Ли был из хорошей семьи и всех разгромил – всех младенцев, всех жадных преступников, тех, у кого лапы загребущие, людей могущественных, но никудышных. Не могли они тягаться с Брюсом Ли. У них совесть, Господи помоги им, была подлая и развращенная.

Уникальнейший тип был этот Солнечный Пирожок, такой пойдет в центре процессии на параде или соберет бунтующую толпу.

Моя жена побродила по лавке, посидела в патио с книжкой Джона ле Карре, снова зашла внутрь и принялась карандашом подкрашивать бровь у окна. Нам вовсе не нужно было разговаривать, мы и так понимали: пора ехать. Солнечный Пирожок знал, что она со мной, и сказал:

– Ты куда это намылился, мужик? Может, на ужин останешься или как?

Вдалеке раздался свисток локомотива, и я пришел в себя. Как-то приятно было его слушать. Я ответил: не очень уверен, что у нас получится задержаться. Солнечный Пирожок носил очки в золотой оправе. Время от времени солнечный свет отлетал от них искрами – словно кометы с темного неба, что взрывались на закраинах.

– Тут как-то заехала Королева Кантри-Музыки, купила пепельницу латунную.

– И кто же эта королева?

– Милашка Китти Уэллс.

– А, ну да.

С Солнечным Пирожком произошла неуловимая перемена. Он перевел взгляд на плакат с Мао.

– Война – это неплохо. Население прореживает. Надо, чтобы все к поверхности всплывало. – Мысленным взором я увидел, как брызжет и льется кровь. На что бы он там ни намекал, я в это не верил. – Тебя совесть тревожит? Неважно, человечья совесть бесполезна, чистая она или виноватая, то есть у живого человека.

Эта штука про совесть застряла у меня в голове.

Я держал трость и чувствовал, как сжимается на ней моя рука. Я направился к двери, выглянул наружу, оглядел густые деревья, потом посмотрел на свою красавицу жену, она тоже смотрела на меня. Я подумал: будь Солнечный Пирожок человеком деятельным, я бы всяко постарался не попадаться ему на пути.

– Я готова, – сказала жена.

Я хотел купить одну наклейку, но Солнечный Пирожок дал мне ее просто так – ту, которая гласила ЛУЧШИЙ В МИРЕ ДЕД. Пригодится через несколько лет, когда мне таких понадобится с десяток. Солнечный Пирожок вдохновлял, но пустоголовые детские игры – не для него. Правильный человек, с которым правильно столкнуться в правильное время, этот мужик тащился от собственной головы.

– Стало быть, у тебя теперь все, что надо? – спросил он.

– Ага, только мне еще не помешает, – ответил я.

Он рассмеялся, сказал, что ему тоже. Мы прошли по доскам крыльца к синему «харлею». Солнце сияло, жара палила, как клеймо для скота. Мы забрались в седла, я дунул в клаксон, похожий на трубу, перевел клапаны в верхнее положение, и мы направились к железнодорожным путям – остановились всего только раз, в Джезуит-Бенд, но еще до темноты были на Сент-Чарлз-авеню.

Я вернулся в Новый Орлеан с ясной головой. Теперь закончу то, что начал с Лануа, даже напишу ему пару песен, которые иначе ни за что бы не сочинил. Одна – «Человек в длинном черном пальто»[142], а другая – «Падучая звезда». Я раньше только раз так делал – для продюсера Артура Бейкера. Несколько лет назад в Нью-Йорке Бейкер помогал мне выпускать альбом «Ампир Бурлеск»[143]. Все песни были смикшированы и закончены, только Бейкер все время говорил, что в конце пластинки нужна песня в акустике, чтобы у альбома была правильная кода. Я подумал и понял, что он прав, но у меня ничего не было. В тот вечер, когда работа над альбомом заканчивалась, я сказал Бейкеру, что, наверное, придумаю чего-нибудь, я понимал, как это важно. Я жил в отеле «Плаза» на 59-й улице и вернулся туда после полуночи, прошел через вестибюль и двинулся наверх. Когда я выходил из лифта, навстречу мне по коридору шла девушка по вызову – бледно-желтые волосы, лисья шубка, туфли на высоком каблучке, что мог бы пронзить сердце. Под глазами синие круги, черная подводка, сами глаза темные. Вид такой, будто ее побили и она боится, что побьют снова. В руке – бокал пурпурно-лилового вина.

– Помираю как выпить хочется, – сказала она, огибая меня в коридоре. В ней была некая прекрасность, но не для мира сего. Бедняжка, обречена скитаться по этому коридору еще тысячу лет.

Позже той же ночью я сел у окна, выходившего на Центральный парк, и написал песню «Темные глаза»[144]. Следующим вечером я ее записал с одной акустической гитарой, и это было правильно. Песня действительно завершала альбом.