Внешне она соответствовала имени: высокая, статная, с прямыми темно-русыми волосами. Четырнадцать лет назад Завиша овдовела: мужа на охоте задрал медведь. Замуж повторно не вышла, не потому что не хотела, а побаивались ее местные мужички: мало того, что красивая, так еще и с неуступчивым сильным характером, который отчетливо читался в серо-голубых глазах. Сына Андрея поднимала одна, не прося помощи ни у соседей, ни у родственников, что жили за рекой в пятнадцати верстах. Завиша славилась как очень хорошая ведунья: издалека шли к ней люди лечить свои хвори и врожденные болезни.

Когда за оградой ее двора остановились сани и послышался встревоженный голос Колупая: «Эй, Завиша, выходи, по твою душу тут-ка!» — она сразу поняла, что случилось неладное, и, накинув поверх льняной сорочки полушубок, выбежала на улицу. Увидев на соломе человека, всплеснула руками:

— Неси в сени. Домой к печи не вздумай, не то в тепле кожа лоскутами отходить начнет.

— Да нешто я дурень какой!

Колупай взвалил на плечо Илху и побежал к крыльцу. Завиша велела положить больного на лавку, а сама ножом отрезала кусок овечьей шкуры.

— Ничего, ничего, пришибло малость, ну, это-то пройдет, а вот холод из тела выгонять надо, иначе погибнешь!

Ведунья, приговаривая, начала растирать шерстью кожу монгола, сначала едва касаясь, а потом все сильнее. Он так и лежал без сознания.

— Уходи, лют-мороз, зол-морок, не морозь человека доброго, его дома ждут не дождутся. Жена-красавица ждет, дети скучают, конь в стойле затосковал!

Завиша так трудилась над больным, напрягая все внутренние силы, что от нее пошел пар.

— Ну же, просыпайся, лядащий, мужик ты али не мужик!

Она била больного по щекам и снова растирала, шептала непонятные слова и, разжимая губы, посылала свое дыхание ему в рот. Прошло не меньше часа, прежде чем Илха захлопал глазами и застонал.

— Ну, слава тебе, Господи, очухивается!

Изможденная ведунья опустилась на лавку у ног больного.

— Теперь, Андрейка, застели на печи — туда его отнесем, — обратилась к сыну-подростку, который все это время наблюдал за ней из темного угла. — Эко, легонький-то какой. Давай, сынок, от такого не надорвешься.

Мать с сыном подняли Илху и понесли в дом.

Сутки монгол метался в сухом жару. Завиша вливала в него отвар за отваром большими глиняными кружками, ложилась рядом и прижималась всем телом, обнимая руками и ногами, не давая душе ускользнуть из тела. А когда пошел наконец обильный пот, женщина слезла с печи и устало сказала:

— Вот теперь жить будет!

Когда Илха первый раз спустился на пол и прошел по скрипучим половицам босыми ногами, Завиша, сидя за прялкой, широко улыбнулась и показала рукой на икону Божьей Матери, что смотрела из верхнего правого угла сквозь зыбкий огонек свечи:

— Ее благодари, спасительницу и заступницу нашу!

Монгол не понял русской речи, но суть уловил и низко поклонился лику Богородицы.

На следующий день Андрей стал водить Илху по дому и, показывая пальцем на предметы, говорить, как они называются. Монгол с интересом повторял, стараясь правильно произносить каждое слово. Иногда получалось довольно смешно, и все трое весело хохотали. Бывший раб неожиданно для себя стал замечать, что ему очень хорошо в этом деревянном доме, с этими терпеливыми людьми, а при мысли о хозяйке новое, доселе неизведанное тепло разливалось по всему телу, к горлу подкатывал сладковатый комок. Столько света и простора никогда еще не ощущала душа монгольского воина. С утра до вечера он трудился, как заведенный, выполняя всю нехитрую работу по дому, изучая русский язык и научая монгольской речи на диво смышленого Андрея.

Прошло два месяца. Зима понемногу начала сдавать позиции, уступая робкому солнечному свету. Стали появляться первые тонкие извилистые ручейки, а с крыш зарядила капель. Навоз, который лежал возле хлевов, оттаял и пах на всю деревню. Люди стали чаще наведываться друг к другу в гости, обсуждали будущую страду. Дети с улюлюканьем и смехом носились по улицам, придумывая разные игры и запуская то змеев в небо, то деревянные плотики по ручьям. Казалось, не было никакого монгольского нашествия, не горела многострадальная Рязань, не рыдали по убитым вдовы и старики.

Андрей тоже не сидел в избе: чуть солнце вставало, выпивал кружку молока, заедал краюхой хлеба и вперед, к детворе. Завиша не держала, не заваливала работой — пусть, мол, набегается досыта, а под трудовой хомут всегда успеет, тем паче, не так уж долго и осталось до взрослой жизни.

Иногда нет-нет, да и поглядывала ведунья на Илху, розовея лицом. Хоть с виду и не пара он ей: щуплый да невысокий, но приметила женщина какую-то особую упругую силу в этом чужеземце, которая делала его стойким перед обидными словами деревенских мужиков и бабьими колкими смешками. Многое не получалось у Илхи по хозяйству: где из рук валилось, где просто силенок не хватало. И лишь благодарная, извиняющаяся улыбка никогда не сходила с лица. Вот за эту улыбку и нравился он Завише, ибо, полагала ведунья, когда человек улыбается, он прав. А Бог, как известно, не в силе, но в правде. Хотя поначалу была одна загвоздка: Илха отказывался мыться, считая, что вода смывает силу и здоровье. Но это заблуждение удалось преодолеть: степняк со временем убедился, что грязь является причиной многих болезней, а раны так и вовсе первым делом промывать нужно, и сам с нетерпением ждал четверга, чтобы затопить баню.

В тот день Илха, как обычно, под вечер отправился в баню на «первый пар». Сладко почесываясь, он влез на полок и растянулся на животе. Только Вечное Синее Небо знало, как нелегко ему было не думать о Завише: жар то и дело вспыхивал внизу живота, от кончиков пальцев ног до макушки пробегала томительная дрожь, сердце начинало глухо стучать в мокрую доску. Он приподнялся на руках, чтобы встать и вылить на камни запаренной на травах воды, ибо это очень помогало отвлечься от подступившего желания, как вдруг дверь, осторожно скрипнув, приоткрылась, и он увидел ослепительно-прекрасное белое бедро.

Илха еще никогда не встречал такой красоты, такого совершенного тела, никогда не вдыхал подобного аромата волос. Жизнь на войне, казалось, отучила удивляться: сколько за спиной завоеванных земель, рабовладельческих рынков, караванов с будущими наложницами для шахов, принцев и ханов! Сколько стонущих, рыдающих, кричащих и хохочущих женщин он познал, но счастье пришло впервые! Когда мощный поток истомившейся в темном плену мужской силы вырвался и озарил женское лоно, когда два тела, наконец, замерли, тяжело дыша, Илха почувствовал, что по щекам впервые за много лет бегут крупные, обжигающие слезы радости. Этот день всегда будет всплывать у него в памяти — и в самых страшных схватках, и в часы уединения. Этот день начнет проступать сквозь тексты писаний, звучать в шумящей листве, гореть в небе и на горизонте. Отныне и навсегда Илха будет чувствовать рядом с собой Завишу, ощущать аромат ее волос и тела, мысленно беседовать с ней, советоваться, прежде чем сделать очередной шаг. Вновь и вновь он будет вспоминать, как целовал ее чуть выпуклый живот, как вдыхал терпкий запах разгоряченного лона и как улетал к чертогам Вечного Синего Неба.