Но ничего такого там не было. У нее на груди вообще не было татуировки. И это изумило меня.

Была кожа. Голая кожа. Чистая, как фарфоровая раковина, какой она была до того, как оказалась заляпанной кровью.

Она резко отпрянула от меня, сжав в руке края порванной рубашки, а затем снова устремилась ко мне, чтобы обнять или же предотвратить какое-нибудь мое действие похуже того, что я уже успела совершить.

Жар у меня в сердце…

Он шипел, нацелившись на мой мозг, будто я теряла собственный радиосигнал. Нападение ос, расширяющее границы моего разума и зарывающееся во все его уголки, в самые девственные из них, отрывающее от меня куски. Я вспомнила, как однажды меня ужалила оса, и мама утешала меня, держа на руках, и прикладывала пакет с замороженным горошком к месту укуса, и горох действительно уменьшил боль, и теперь, когда я ем замороженные овощи, то всегда испытываю спокойствие и любовь, потому что они напоминают мне о том случае. Но с какой стати я вдруг подумала о замороженном горохе? И откуда взялось столько крови? И почему я не чувствовала мой…

Сильно кружится голова. Нужно присесть.

И тут мама начала трясти меня, повторяя:

– Не спи, малышка, не спи. – А исчезнувшие девушки предпочитали помалкивать и не желали показываться на глаза.

И, судя по тому, что случилось потом, они молчат до сих пор. Потому что боятся. Потому что мы все боимся.

Как поступают с девушками, которые сами себе режут вены осколками зеркал? С теми, кто режет их по вертикали и, значит, понимает, что делает, и намеревается умереть? Как поступают с девушками, слышащими голоса, которые нашептывают им на ухо свои секреты? Девушками, которые считают, что их преследуют тени? У которых имеются неестественные, необъяснимые отношения с бесчисленным количеством пропавших девушек?

Спросите у моей мамы. Я знаю, она вам ответит, потому что, когда я очнулась, на мне отплясывали синие блики огней машины «Скорой помощи», заставляя нехороший красный цвет потихоньку отступать, и я слышала, как мама говорила о специалисте в неотложке. Она ответит, что таких девушек увозят в больницы.

Таких девушек увозят в больницы.

А ПОТОМ.

Прошло какое-то время, и, наконец, я поняла, что их слова обращены ко мне.

– Мы позаботимся о тебе, Лора, дорогая. А ты просто лежи и отдыхай.

– Мне кажется, ее зовут Лорен.

– Прошу прощения. Лорен. Тебя привезла к нам мама. Ты помнишь это? Помнишь, что произошло? Что ты сделала?

– Лорен, ты когда-нибудь прежде пыталась сделать что-то подобное?

– Ну да ладно. Я вижу, тебе хочется спать? Тогда сядь и проглоти это.

– Она не станет садиться.

– А ты помоги ей. Вот так. Пусть она облокотится на твою руку. Хорошо, Лорен, хорошо. Так тебе будет удобно. А теперь глотай.

– С кем ты только что разговаривала, Лорен?

– Она что-то сказала? Я не слышала.

– Она снова разговаривает с девушками… Какими девушками, Лорен? Я не вижу здесь никаких девушек.

– Давайте оставим ее в покое. Пусть поспит.

Две медсестры, шаркая, вышли из двери, оставив ее открытой – похоже, ее вообще никогда не закрывают, – а потом то и дело возвращались и смотрели, как там я, а я притворялась, будто сплю. Скоро таблетка, которую они заставили меня проглотить, сделала притворство невозможным. И я заснула по-настоящему.

Моя голова пухнет от тишины. Исчезнувшие девушки пришли навестить меня, прячутся под кроватью и тоже спят. А может, они устроились где-то еще, скажем, за занавесками – тени любят собираться там. Я их больше не вижу и не слышу, и это все, что я о них знаю.

Когда мои глаза закрываются в следующий раз, я не могу разлепить веки.

Я лежу в психиатрическом отделении местной больницы и не имею ни малейшего понятия, сколько времени проведу здесь.

Я не сплю. Не просыпаюсь, кашляя, и не чувствую запаха дыма.

Я пролежала в больнице на той стороне реки в отделении подростковой психиатрии, похоже, уже неделю, может, меньше, может, больше, не уверена. Солнце, льющееся в окно, кажется полуденным, оставшимся на небе с утра или же с безотрадного начала дня. Я лежу в длинной узкой палате на длинной узкой кровати у стены. Кровать напротив пуста. Как и моя голова.

В голове не гремят чьи-то не принадлежащие мне голоса, а это после случившегося очень заметно и непривычно. Таблетки, которые дают здесь на ночь, вырубают меня и лишают снов, а также голосов. Меня начисто обтерли и вернули в то состояние, в котором я была до того, пока не увидела на обочине дороги объявление об Эбби Синклер.

Вот только моя левая рука перевязана.

Мне не хочется снять повязку и посмотреть, что я натворила. Я спокойно лежу на кровати и жду. Руки-ноги у меня тяжелые, и вряд ли я способна на что-то большее. Вне всякого сомнения, если я буду терпеливо и долго ждать, одна из девушек навестит меня.

Кто-нибудь да навестит.

Но исчезнувшие девушки так и не появляются в дверях палаты и не пробираются в извилины моего мозга, ничего не нашептывают на ухо, поднеся к нему свои губы.

Мне нужно выбраться из кровати и выйти отсюда – выяснить, может ли кто позвонить маме. Она поверит мне, если только у меня будет шанс поговорить с ней. Она сразу же примчится сюда и заберет домой.

И по дороге мы посмеемся над тем, что произошло. Мы ни на секунду не усомнимся в том, что в будущем я стану обращаться с зеркалами и кусачками для ногтей куда осторожнее. Если я пропустила много школьных занятий, она прикроет меня, как делала это прежде. Может, мы скажем всем, что у меня грипп.

И никто не будет знать о том, что некогда со мной случилось то, что случилось.

Похоже, маме страшно смотреть на меня, но это единственное, что она может делать, и потому ее голова постоянно рассекает воздух – поворачивается ко мне. Потом отворачивается, поворачивается, отворачивается. А что уж говорить о ее руках, убирающих с моего лица волосы, или берущих мои пальцы и сжимающих их, или рисующих поглаживаниями один круг за другим на спине между лопатками, хотя я бы предпочла, чтобы она сейчас не прикасалась ко мне.

Она откашливается:

– Они собираются оставить тебя здесь на выходные, Лорен. А затем мы… в понедельник мы решим, как быть дальше.

Когда я говорю, то неплохо слышу свой голос, но он кажется мне более медленным, чем обычно, и потому я думаю, будто у меня не все ладно с ушами. Другие люди шепчутся у меня в голове, как до того шептались голоса, но звуки эти такие глухие и тихие, что я не могу их разобрать.