Когда мы начали играть, я стал наблюдать краем глаза за тем, как ее руки ловко порхают рядом с моими, не касаясь их, и мне подумалось, что она, пожалуй, была хорошей ученицей. Или же она мне чего-то недорассказала. Однако я отнюдь не горел желанием выпытывать у нее правду — мне хотелось всего лишь сыграть это музыкальное произведение, для исполнения которого требовалось два пианиста.

— Молодец эта твоя сестра Каталина! Браво! — воскликнул я, когда мы закончили. — Ты, наверное, была очень способной ученицей.

— Вовсе нет. Просто мне очень нравится это произведение Шуберта и его романтическая история…

— «Фантазия для фортепиано в четыре руки». Он сочинил ее незадолго до своей смерти для Каролины Эстерхази — своей ученицы, в которую безумно влюбился, — сказал я, показывая, что и мне известна эта история.

— И которой он никогда не признавался в любви, потому что был болен сифилисом, — добавила она. — Как-то раз дочь графа Эстерхази попросила его, чтобы он посвятил что-нибудь ей…

— «Мне нет необходимости посвящать вам что-то конкретное, потому что все, что я сочиняю, я посвящаю вам», — повторил я слова, когда-то произнесенные Шубертом.

Пытался ли Шуберт прикасаться своими руками к рукам Каролины Эстерхази, порхающим над клавишами фортепиано? Ее руки так и не коснулись моих.

Она улыбнулась и ничего больше не сказала. Ее, возможно, слегка утомило наше состязание в музицировании и знании этой истории, которое мы устроили, чтобы еще разок померяться силами. Наверное, поэтому она поднялась с табурета, чтобы оставить меня играть на фортепиано в одиночестве.

— А почему ты не веселишься вместе со всеми? — спросил я, увидев, что она начала расхаживать по моему кабинету, рассматривая все с таким вниманием, как будто ей хотелось запомнить это на всю оставшуюся жизнь.

— Я спаслась бегством от Николая и его потных рук.

— Он бесцеремонно волочится за тобой, да?

— Бесцеремонно, беспрестанно и бесстыдно. Но я научилась от него убегать… Можно я возьму одну? — спросила она, указывая на коробку с конфетами, которые я сам обычно не ем, потому что просто о них забываю.

— Можешь съесть их хоть все.

— Благодарю, — улыбнулась она. Это была первая за весь этот вечер улыбка, которую она адресовала мне. — Хватит и одной… Или двух. Это конфеты из марципана?

— Нет, шоколадные.

С какой-то детской радостью в глазах она открыла коробку и взяла из нее конфету. Положив ее себе в рот, она стала наслаждаться вкусом, сотворенным самым лучшим из венских кондитеров.

— В глубине души мне его немножко жалко, — сказала она, все еще смакуя конфету. — Я имею в виду Николая. После события, которое произошло сегодня утром…

— События, которое произошло сегодня утром? — живо переспросил я, и все мои органы чувств, доселе расслабленные, тут же напряглись. Что она назвала событием, которое произошло сегодня утром?

— Ну, ты и сам знаешь… Несчастный случай на охоте, — пояснила она, произнося слова «несчастный случай» скептически.

Упоминание об этом инциденте заставило меня вспомнить о тебе и о том, как ты сидел, скорчившись, явно напуганный. Я уже почти забыл об этом, увлекшись игрой на фортепиано в четыре руки и разговорами о романтической истории. Я невольно потряс головой, словно бы пытаясь вытряхнуть из своей памяти этот неприятный и все никак не забывающийся случай.

— Я тебя не понимаю. Какое отношение к этому имеет Николай?

Не отвечая на мой вопрос, она снова сунула руку в чертову коробку, чтобы достать еще одну конфету.

— Я сказала, что возьму три, да?

— Ты сказала, что возьмешь две, — пробурчал я. Эта девушка с необычайной легкостью добивалась того, чего другим людям добиться было очень и очень непросто: она с необычайно легкостью выводила меня из себя. — Ты мне так и не ответила.

— Да ладно! Только не говори мне, что Ричард тебе этого не рассказывал…

— А вот тебе он, я вижу, рассказал.

Ричард, похоже, слишком много болтает. У меня это не укладывается в голове, однако мне в моей жизни не раз приходилось удивляться тому, что способен натворить влюбленный мужчина. Я подумал, что мне придется с ним серьезно поговорить.

— Я, похоже, сболтнула лишнее…

Словно бы прочитав мои мысли, она начала покусывать себе губу, о чем-то напряженно размышляя.

— Нет… Нет, просто… — Меня начали одолевать сомнения, и мне отнюдь не хотелось, чтобы это стало заметно. — Да, Ричард и в самом деле полагает, что это мог быть не несчастный случай, однако вполне очевидно, что это был именно несчастный случай. На охоте подобное иногда происходит, так что нет смысла об этом разглагольствовать. Кому понадобилось совершать покушение на безобидного господина Ильяновича?

Я задал этот — ни к кому вроде бы и не обращенный — вопрос с провокационной целью. Однако мне следовало действовать с большой осторожностью — у меня возникло ощущение, что из меня самого с большой ловкостью пытаются вытянуть информацию.

— На господина Ильяновича? Ты, наверное, хотел сказать «на Николая».

Когда я услышал это, внутри у меня все похолодело. Я пристально посмотрел на нее, будучи не в силах скрыть свое замешательство.

— Они поменялись местами еще до начала охоты, — пояснила мне она до того, как я успел задать вопрос. — Борис стоял в том месте, где должен был находиться Николай. Тот, кто стрелял, не мог об этом знать.

К счастью, я не был еще настолько сбит с толку, чтобы не почувствовать, что она готовит мне ловушку — пытается вынудить меня признать, что кто-то стрелял умышленно и что это не ты ранил человека случайным выстрелом. Ричард, наверное, сказал бы, что я снова проявляю мнительность, однако я решил не добавлять больше ни слова. Этот разговор следовало прекратить, и я уже получил, даже на это и не претендуя, свой трофей: я, к своему превеликому удивлению, узнал, что пресловутый утренний выстрел, возможно, был сделан не по Борису Ильяновичу, а по Николаю Загоронову.

— Мне кажется, — сказал я, — что нам следует прекратить эту детскую игру в сыщиков. Это очень опасная игра, и если ее продолжить, то единственное, чего этим в данном случае можно добиться, — так это испортить подобными глупостями устроенный моей матушкой праздник.

— А-а… ну да. Мне даже и в голову не пришло, что тетушка Алехандра может из-за этого расстроиться.

Мой упрек, похоже, возымел эффект — она пошла на попятную. Возможно, я был прав: она всего лишь пыталась играть в забавную и вроде бы безобидную игру. А что еще можно было подумать об этой девушке, поедавшей конфеты с восторженностью ребенка? Для нее все казалось игрой: одна маленькая радость перерастала в другую маленькую радость.

Наш разговор зашел в тупик: у нее во рту была конфета, а меня обуревало желание посидеть с ней в каком-нибудь кафе в Вене.