Широкая бретелька ее платья медленно сползла с плеча, открывая моему взору большой синяк.

— Тебе, я вижу, сегодня утром довелось пострелять.

Она машинально подняла руку к «выдавшему» ее плечу и поспешно поправила бретельку, закрыв ею синяк.

— Да. Я еще не научилась правильно держать ружье. И вот я весь вечер пытаюсь скрыть синяк на плече при помощи этой чертовой бретельки, а она все время сползает.

— Тебе там больно?

— Только если надавить. Хуже всего, что у меня на плече теперь этот уродливый синяк.

— Это тебя волновать не должно. Поверь мне, у тебя, несмотря ни на что, очень красивые плечи.

Я удивился себе, когда произнес эти льстивые слова. Они показались такими банальными и прозаическими, что мне даже стало стыдно за то, что я так неуклюже повел себя с барышней.

— Ну, спасибо! Думаю, ты это сказал искренне, а иначе ты бы не стал говорить эти слова.

— Именно так. Я не имею обыкновения расточать лесть… Потанцуем?

Почему же я вдруг решился на такое неожиданное приглашение? Мне хотелось — еще разок — объяснить это добросовестным и неустанным исполнением своего морального долга, во имя которого даже моя неприязнь к танцам могла на время поубавиться.

— Ты хочешь танцевать? Но ведь здесь нет музыки.

— А вот и есть. Прислушайся.

Из танцевального зала, словно бы откуда-то издалека, доносились еле слышные звуки оркестра, ублажавшего гостей своей игрой.

Она напрягла слух.

— Похоже на вальс.

— Это и есть вальс. «Geschichten aus dem Wiener Wald»[48].

— A-a, «Сказки Венского леса»… Я добилась уже больших успехов в изучении немецкого языка… Вообще-то, — стала шептать она, словно бы признаваясь в чем-то сокровенном, — я знала, как звучит по-немецки название этого вальса.

— Это я вижу. Ну, так что ты мне ответишь?

— Что музыку еле слышно. Мне кажется, я не смогу различить аккордов.

Услышав от нее такое возражение, я решительно подбежал к одному из окон, выходящих на террасу, и открыл его настежь. В мой кабинет тут же стремительно ворвался ледяной вечерний воздух. Рум, тряся ушами, бросился искать себе убежище под диваном.

— Давай потанцуем на террасе. Там музыку слышно прекрасно.

— Ты сошел с ума? Мы превратимся в сосульки!

— Твои постоянные отказы уже начинают меня злить. Ты, возможно, еще не знаешь, что, если мне что-то взбредет в голову, я могу стать очень и очень настырным.

Я схватил с кресла валявшееся на нем одеяло и накинул его ей на плечи поверх ее изысканного платья, в результате чего из одеяла получилась своего рода туника с узором в виде квадратиков. Затем я потащил ее вслед за собой на террасу, уже не давая ей возможности возражать.

— Мы будем танцевать, и это нас согреет.

— Мои перчатки! Мне не следует танцевать без перчаток!

— Да ладно… Не морочь мне голову этикетом.

И вот я, ранее сбежавший из танцевального зала, чтобы обрести хоть немного покоя, повел ее в танце, мысленно считая про себя: «Раз, два, три… раз, два, три…» Я танцевал в самом неподходящем для танцев месте с самой неподходящей для меня партнершей. А еще я должен тебе признаться, брат, что я настолько увлекся ею, что позабыл обо всем на свете, и даже ты исчез из моего сознания: ты утонул в темном и глубоком колодце ее глаз.

Я снова увидел эти глаза в подземелье замка. В течение всего вечера — а особенно когда я танцевал с ней и когда эти глаза были ко мне очень близко — я пытался их внимательно рассмотреть, чтобы суметь безошибочно узнать их, когда снова увижу, даже если они будут находиться от меня далеко и видно их будет нечетко. В моей зрительной памяти запечатлелись их необычные размеры, их миндалевидная форма — со слегка приподнятыми наружными уголками, как будто они все время улыбаются, окаймляющие их длинные и густые ресницы, поднимавшиеся и опускавшиеся с чувственным ритмом изготовленного из перьев веера, их иссиня-черный цвет — такой черный, что казалось, будто зрачки слились с радужкой.

Я готов был поклясться, что это были именно те глаза, которые что-то высматривали тайком сквозь ржавые металлические прутья старой двери бывшей тюремной камеры на самом нижнем этаже подземелья замка, где она вряд ли могла оказаться совершенно случайно два раза подряд.

Нечто столь красивое и женственное я счел абсолютно неуместным здесь, среди грязи и гнили. В этом жутком месте, вполне соответствующем духу собрания, которое там проводилось, она была явно лишней. Ее присутствие здесь представляло собой опасность, угрозу и, конечно же, загадку, которую я, как ни размышлял над ней, не мог разгадать. Я решил, что мне, пожалуй, следует подождать, изучая ее поступки и ее реакцию на происходящие вокруг нее события, надеясь на то, что другие люди — люди весьма опасные — ее не «раскусят». Мне казалось, что в подобной ситуации мне нужно предоставить ей свободу действий и тайком понаблюдать за ней.

Я принял это решение, не переставая вглядываться в ее глаза, не дающие мне поразмышлять над тем, что делали и говорили собравшиеся, за которыми я подсматривал, как до этого они не давали мне вообще о чем-либо размышлять, когда я с нею танцевал… Раздался какой-то металлический звук — такой громкий, что напоминал взрыв или раскат грома, и он отдался гулким эхом во всех соседних туннелях.

— Черт побери! — невольно пробормотал я, когда понял, что произошло.

* * *

Я помню, любовь моя, ощущение головокружения и страх. Я помню, какое усилие мне пришлось над собой сделать, чтобы подавить крик ужаса, едва не вырвавшийся из моего горла, когда металлическая дверь, на которую я опиралась руками и которая сильно проржавела, просела под моим весом, издала жуткий звук и развалилась на куски, выдав мое присутствие. Некоторые из этих кусков полетели с пятиметровой высоты вниз, а остальные шлепнулись возле меня на пол. Я, едва тоже не свалившись вниз, сумела каким-то чудом отпрянуть от проема и повалилась навзничь на пол.

Испытывая от страха физическую боль, я предприняла неимоверные усилия для того, чтобы быстренько сориентироваться и благодаря этому не потерять контроль над тем, что происходит. Приподняв голову, я увидела, как эти пять человек в масках резко прервали проводимый ими ритуал. Подземелье наполнилось тревожными криками, доносившимися до меня, как через дымовую трубу. Люди в масках повернули головы и посмотрели туда, где находилась я, распростершаяся на полу за скрывающими меня обломками двери. Я проворно перевернулась на живот и распласталась, как рептилия, на полу. Мое лицо находилось так близко от пола, что на губах я почувствовала пыль с привкусом ржавчины. Я проворно уползла с освещенного пространства в темноту и, поднявшись на ноги, бросилась бежать без оглядки по коридорам. Это был безумный бег вслепую, потому что керосиновая лампа, которую я держала в руке, потухла. Я старалась отгонять от себя шальные мысли, от которых мне становилось не по себе, — мысли о том, что я боюсь темноты, и о том, что я могу заблудиться в лабиринте пустынных и ничем не освещенных коридоров. Я лихорадочно убеждала себя в том, что непременно должна попытаться спастись бегством, а для этого мчаться еще быстрее, в противном случае меня схватят люди в масках. Касаясь стен, ощущая на своих ладонях влажную поверхность, покрытую плесенью, я попыталась сориентироваться в пространстве и понять, где находится выход.