Я перевожу взгляд на Игнатова.

— Как же вы все неоригинальны, — говорю ему.

Тот пожимает плечами.

Со стороны это, должно быть, выглядит странно. Худой парень, практически подросток, сидит за одним столом с двумя взрослыми солидными дядьками и диктует им свои условия.

Но дядькам не до смеха. И сами они сейчас, мягко говоря, не в том положении, чтобы раздумывать о своей солидности.

И снова я убеждаюсь, что был прав, дав Игнатову соскочить. Сейчас он практически на моей стороне. Более того, с интересом наблюдает за моими действиями, словно за шахматистом, который разыгрывает эндшпиль, убирая фигуры противника с доски одну за другой и загоняя короля в угол.

— Во-первых, Афанасий Сергеевич, — говорю я, — вы снимите работу с конкурса. Думаю, вы сделали бы это и сами, без моих слов. И можете мне ничего не объяснять. Я не требую, чтобы вы заявляли эту фотографию под моим именем, и прекрасно понимаю, что поезд на эту тему ушёл. Даже опровержения в журнале не потребую. Хотя стоило бы. Будем считать, что вы уже получили таким образом свою минуту славы.

— Но как я её сниму? — лепечет Орлович. — Там же жюри, там оргкомитет, серьёзные люди!

— Это не моя забота, — говорю. — Скажете, что по ошибке отправили чужой снимок, что модель несовершеннолетняя, что она подала на вас заявление за домогательство.

Я вижу, как округляются глаза Орловича, и хлопаю его по плечу.

— Шучу я, Афанасий Сергеевич. Но смысл от этого не меняется. Фотографии на конкурсе быть не должно. Вы поняли меня?

— Понял, — кивает Орлович.

— Но это не всё, — говорю я. — Вы должны организовать мне персональную выставку фоторабот. В «стекляшке». Только я — Альберт Ветров, и никого другого. На открытии должны быть все местные мэтры фотографии. С вас хвалебная речь и блестящая рецензия.

— Невозможно, — качает головой Орлович. — Я ведь не руковожу этим, это не в моей компетенции. Ты не понимаешь…

— Это вы не понимаете, — повторяю. — Я не спрашиваю, возможно это или нет. Я говорю, что вы это сделаете. Договаривайтесь, обещайте… Используйте свою репутацию, в конце концов, пока она у вас ещё есть.

— Это шантаж! — блеет Орлович.

— Ни в коей мере, — отвечаю я. — Всего лишь компенсация морального вреда. Моей фотографии не будет на выставке в Москве. Её не увидят тысячи людей в столице, как сами вы мне сказали, так пускай посмотрят в Белоколодецке. А что касается хвалебных рецензий, то вам ведь, правда, понравились мои работы, иначе вы бы их не крали.

Орлович смотрит на Игнатова, но тот в этот момент увлечённо изучает рисунок на обоях.

— Хорошо, — кивает Орлович. — Но ты пойми, дело это не быстрое…

— Конечно, — соглашаюсь. — Мне тоже надо подготовиться. Давайте запланируем её где-нибудь в сентябре на второй неделе. Прекрасное время, вы не находите?

«Стекляшкой» в народе называют большой выставочный зал в самом центре Белоколодецка. До того, как в городе появились свои частные галереи, это, пожалуй, единственное место, где выставляются художники и фотографы. Попасть туда сложно, но я думаю, что Орлович лукавит. В его нынешнем положении и с его знакомыми в этом нет ничего невозможного.

Вон, один из них в кресле сидит и задумчиво головой покачивает. Явно оценивает мой список требований на предмет реалистичности.

— Это, — говорю, — то, что касается меня. Но вы забыли о девушке, которая изображена на этом фото. Своим дурацким и подлым поступком вы подарили ей надежду.

— Она и так прославилась на всю страну, — бурчит Орлович.

— Но она не станет победительницей, — говорю я. — А её фото не будет висеть в фойе ЦК ВЛКСМ. Она не станет новым символом юности и надежд.

Говоря это, я откровенно издеваюсь над Орловичем.

— Вы же понимаете, как сильно вы виноваты перед ней?

— И что ты мне прикажешь делать? — начинает злиться Орлович. — Лично принести извинения, пасть к её ногам?

— Она мечтает поступить на актёрский факультет в училище искусств, — говорю я. — Лида Лиходеева из Берёзова, в августе приедет подавать документы. В ваших интересах исполнить её мечту.

— Но какое я имею к этому отношение? — недоумевает Орлович. — Владлен, ну скажи же ему!

— Знаешь, Афанасий, — Игнатов отрывается от созерцания извилин на туркменском ковре. — Если хочешь знать моё мнение, то ты ещё легко отделался. Так что соглашайся и звони уже в этот чёртов оргкомитет. А то не дай бог фотографии распечатают раньше срока, и весь Союз узнает о твоём идиотизме!

Орлович сдувается и кивает с видом побитой собаки.

— Так как все наши договорённости устные, я прошу Владлена Игоревича выступить в качестве их гаранта. Не откажите в любезности, — говорю, — присмотрите за тем, чтобы Афанасий Сергеевич выполнил свои обещания. А то, когда он занимается самодеятельностью, это плохо заканчивается.

Игнатов снова кивает, подтверждая наше триединое джентльменское соглашение.

Орлович понимает, что крышка ящика, в который я его загнал, захлопнулась. Если мне он мог наобещать всё что угодно, наврать с три короба, а потом сказать, что я его не так понял, «и вообще такой взрослый, а в сказки веришь», то теперь с такими гарантиями обещание придётся выполнять.

Он с недоумением смотрит на Владлена, не зная, почему тот играет в чужой команде. Но догадывается, что именно его в этой ситуации решили выставить крайним. Пускай не публично, а в узком кругу. Но тут уж, как говорится, сам дурак, пускай и расхлёбывает.

— Ну, мы пойдём, Афанасий Сергеевич, — встаю. — Спасибо за чай. Не поверите, дел невпроворот.

— Заедь ко мне в понедельник, Афанасий, — хмуро бросает Игнатов.

И я понимаю, что на сегодняшнем разговоре экзекуция не закончится. Моральный ущерб начальству тоже придётся заглаживать.

Но Орлович умудряется удивить меня ещё раз. Уже когда мы, обувшись, стоим возле самой двери, он взволнованно выкатывается в прихожую.

— Скажите, Альберт, — официально, даже чуть церемонно обращается он ко мне, — вы говорили, эта девушка с фотографии в августе приедет в наш город?

— Да, — отвечаю, слегка недоумевая. — Документы будет подавать.

— А могу ли я… — Орлович чуть запинается. — Поработать с ней… Поснимать… в качестве модели? Вы не будете возражать?

— Я спрошу у неё, — киваю в ответ.

А сам при этом думаю, что если Лиходееву познакомить с пожилым фотографом, то это для Орловича и будет самым суровым, я бы даже сказал, кармическим наказанием.

— Да ты, оказывается, рыцарь, — говорит Игнатов, когда мы спускаемся по ступенькам.

— С чего бы? — не сразу понимаю его подначку.

— Ну как же, о девушке позаботился, — говорит он. — О её карьере. Или у тебя на неё саму тоже есть планы?

Намёк Игнатова прозрачен, как слеза. Сначала он видел меня с Кэт, после с блондинкой Надей из лагеря археологов. А теперь всплывает Лида Лиходеева. Но если он пытается меня этим смутить, то, очевидно, попадает в молоко.

— Подруга детства, — говорю, — в одной