– Скорее! – крикнула Дотти и побежала к себе в кабинет, окна которого выходили на центральную аллею. Внизу, на обрамленной пальмами площадке перед студийной столовой, разговаривали Манк и немецкий атташе, при этом Манк не переставал жестикулировать обеими руками. В первую очередь Скотт подумал, что раз немец худощав и стар, то едва ли стоит его серьезно опасаться. Благодаря котелку и черному костюму он походил на лондонского банкира. В руках прибывший держал чемодан, и Скотт улыбнулся глупой мысли о том, что в таком непременно должны лежать секретные документы и пистолет.

У газетного киоска Манк остановился, немец захохотал, запрокинув голову, и режиссер похлопал его по плечу, как старого приятеля.

– Первое правило серьезных встреч: начинай с шутки, – сказала Дотти.

Спутники повернули за угол бухгалтерского отдела и исчезли из виду.

Скотт подумал, что Дотти сейчас отправит его следить, как сыщика, велит проскользнуть в павильон и подслушивать, но она поступила проще: позвонила киномеханику Гарри и попросила его послушать, о чем будут говорить.

– Тебе, похоже, не впервой!

– Надо же знать, что происходит!

– И так ясно, что ничего хорошего, – сказал Алан.

– Не валяй дурака, милый. Прежде всего нужно знать, кто на нашей стороне. Согласен, Скотт?

Дотти повернулась к нему с хитрой улыбкой: как тут было не согласиться?

Все трое встретились снова, когда позвонила секретарша Манка и дала отбой, в четверть шестого. В тенистых аллеях между звукозаписывающими павильонами слонялись в ожидании конца рабочего дня подсобники и статисты. Дотти решила пробираться окольными путями и озиралась, будто страшилась слежки.

Гарри оставил для них черный ход незапертым. Механик был добродушным, тощим, лысым, как бильярдный шар, и носил жилетку, как хозяин бара на Диком Западе. Скотт познакомился с ним, когда искал фильмы Кроуфорд, но за все время они едва ли перекинулись парой слов. Он был из тех старожилов студии, что на дух не переносили сплетни. Алан дал ему пять долларов в качестве сверхурочных, и троица устроилась в первом ряду, как звезды на премьере. Погас свет, зажужжал проектор, засветился экран. Обратный отсчет сменился кадрами замершей перед объективом хлопушки, оператор настраивал четкость. Скотт месяцами работал над сценарием, но, только увидев на табличке название ленты, по-настоящему осознал, что это и есть плод его трудов, и на мгновение его переполнила гордость. Помощник режиссера щелкнул хлопушкой и отошел в сторону – теперь в кадре появилась пивная Альфонса[104].

Это была одна из первых сцен с Робертом Тейлором и Маргарет Саллаван. По дороге в город герой Тейлора с товарищами обогнали на своем драндулете «Бьюик» увивавшегося за Пат богатея. И пока на заднем плане шла веселая попойка, Тейлор пытался очаровать Саллаван. Беседа шла непринужденно, но та парировала всяческие попытки, только распаляя молодого человека. Скотт захватил с собой сценарий, чтобы посмотреть, не внесли ли каких изменений. Там была всего одна крамольная строчка. Из всей троицы именно Эрих[105] был простодушным и далеким от политики, но потом по телефону Саллаван намеренно путает его с воинствующим коммунистом Франшо Тоуна: «Вы переживали за положение страны».

– Вы переживали за положение страны, – вспоминает она прошлый вечер.

В точности как написал Скотт.

– Вот оно, – сказала Дотти. – Смотри-ка, не зря старый хрыч пришел!

Следующую сцену тоже снимали в кабаке, хотя по сценарию она шла много позже. Видимо, решили снять все разом, чтобы не менять декорации. Франшо Тоун говорит Саллаван, что Эрих нуждается в ней больше, чем она в нем. Скотт и Парамор сломали немало копий над этим диалогом, но, когда сцена началась, ползучий холодок охватил Скотта. Он не мог поверить, что переписали весь текст. Не оставили ни строчки.

– Подонок!

– В этом весь Манк, – отозвалась Дотти, будто того и следовало ожидать.

– Все равно он славный парень, – сказал Алан. – Товарищ Франшо.

– Это бы никогда не пропустили, – продолжила Дотти. – Коммунист не может быть положительным героем.

– Много же им тогда придется менять, – процедил Скотт. – Концовку особенно.

Следующую сцену тоже искромсали, а потом и еще одну, оставив только отдельные реплики.

– Боже, зачем ему вообще тогда сценарий?!

– А что ты хотел от Голливуда? – улыбнулась Дотти.

– И это ведь только отснятый материал, – сказал Алан, – представь, что монтажеры еще половину вырежут.

При мысли об этом Скотт пожалел, что вообще сел смотреть. Он чувствовал себя совершенно беспомощным и на следующий день с удвоенной силой взялся за «Верность». Чтобы нагнать сроки, Скотт забрал черновики домой и работал за кухонным столом до тех пор, пока даже обитатели «Садов» не разошлись спать. На выходные он захватил бумаги к Шейле и выкроил на них несколько послеобеденных часов. Та боялась, что он так себя доведет, и будто сглазила: Скотт слег.

Болезнь началась с сухого першащего кашля, переросшего в глубокий и мучительный, выбивающий слезу. Скотт едва успевал отдышаться, дыхание затруднилось. Он винил во всем сырость и обматывал горло полотенцем, как делал в лето в Балтиморе, когда бился над последней частью романа «Ночь нежна», а Зельда в приступе помешательства подожгла дом. Скотт не сомневался, что это очередное обострение туберкулеза, а значит, впереди неизбежное ухудшение; наверное, придется уехать на курорт, куда-нибудь, где воздух посуше. Но однажды утром после бессонной ночи он сплюнул в раковину и увидел зеленую мокроту. Всего лишь бронхит.

К Дню святого Валентина Скотт чувствовал себя уже достаточно хорошо, чтобы пойти с Шейлой в «Коконат-Гроув». Их и дождь не испугал. Внутри покачивались пальмы, журчал позади оркестра водопад. Скотт и Шейла не пропускали ни танца, а в перерыве, когда они сидели за тем же столиком, что и в первый раз, он подарил ей пару сережек с сапфиром – камнем сентября, месяца ее рождения, – чем растрогал до слез. Скотт не рассказал ей, что получил открытку от Зельды или насколько странно ему отмечать этот день не с женой.

К концу вечера он страшно устал. Хотя уже было поздно, а рано утром нужно было идти на работу, он понимал, что Шейла ждет его на ночь. Раз за разом все повторялось: долгие периоды охлаждений и нежные примирения, так что к ее дому ехали в молчаливом предвкушении. Скотт подвел Шейлу к двери, она ее распахнула.

Он был благодарен за очередное прощение и делал все, чтобы заслужить второй шанс, разве что не обещал невозможного. Лучше всего разговор шел в постели, будто любовный акт только предварял настоящую откровенность. Шейла воспринимала чувства к Скотту как болезнь. Или грех. Она сама не до конца это осознавала, но Скотт был ей нужен. И только в разлуке она признавалась себе в этом, тосковала по нему, засыхала.