сторону Тахирова. Как взглянуть в глаза человеку, которого ты согласился предать?

Тахиров подполз к нему.

— Больно?

Гарахан снова застонал.

— Ничего, брат. Держись. Будь мужественным, — говорил Тахиров. — Надо все вытерпеть и держаться.

Гарахан почувствовал, если сейчас он не скажет то, что задумал, он уже не сможет это сказать никогда. И, сдерживая стоны, он заговорил:

— Ничего не помню. Стрелял до последнего. Наверное, меня контузило. Потом пришел в себя, не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. Слышу голоса… Лейтенант Егоров говорит что-то про тебя. Не выстоял, говорит. Сдался врагу. Я хочу крикнуть — голоса нет. Встать хочу, пошевелиться — не могу. Тут наши… отступили… я попробовал ползти… немцы вернулись подбирать своих и меня… приволокли…

Тахиров уже не слушал. Ледяная рука сжала ему сердце. Лейтенант Егоров… комвзвода, неужели он так мог подумать?

— Этого не может быть, — вырвалось у Тахирова. — Вспомни! Тебе показалось? Ты, наверное, ослышался?

— Все, — хрипел Гарахан. — Умираю. Прощай, земляк…

Нет, не врет Гарахан. Зачем ему врать. Верно, наши были уже близко. Неужели они могли так подумать обо мне? И тут же, не щадя себя, Тахиров сказал: «Да. Могли. Ведь они рассчитывали на нас. Они верили, что мы скорее погибнем, чем сдадим позиции. И вот сдали, а сами не умерли. В плену. В плену и еще живы».

— Да, правильно все, — в отчаянье сказал Тахиров.

— Но мы… — слабым голосом простонал Гарахан, — ведь мы… ты и я… мы не сдавались… не поднимали руки…

«Не поднимали… — думал Тахиров. — Нет, не поднимали». Он помнил, как сжимал рукоятки «максима», он ощущал, как палец его нажимает на спуск автомата. Нет, Айдогды Тахиров не поднимал рук, они были заняты другим…

— Не повезло нам, столько немцев убили, а теперь все равно попадем в изменники родины.

— Хуже смерти такая судьба, — понурив голову, согласился Тахиров. Казалось, он совершенно сломлен.

Вся жизнь рушилась на глазах. Как же наказывает его несправедливая судьба! Всю жизнь бороться за справедливость, отдавать родине все свои силы и вот теперь не только оказаться в плену, но и прослыть изменником. Хуже уже ничего не может быть.

Но оказалось, что может быть и хуже. Через час Гарахана снова увели на допрос, а вернувшись, он тихо лег в своем углу и долгое время не шевелился.

— Что случилось, Гарахан? — спросил Тахиров.

Не говоря ни слова, Гарахан достал из-за голенища какую-то бумагу.

— Для нас с тобой все кончено, — сказал он и снова затих. Бумага лежала на полу, но у Тахирова не хватало решимости взять ее в руки.

— Что это, Гарахан?

— Это листовка, земляк. Про нас с тобой. Что мы добровольно… ты и я…

— Откуда они могли узнать, кто я такой? Ты говорил им что-нибудь?

— Им не надо говорить, Айдогды. Они сами все знают. Про меня… про тебя. Они даже знают, сколько у меня детей. Это страшные люди.

И он снова затих.

«Значит, немцы знают, кто я, — думал Тахиров. — Но откуда? Наверное, все-таки от Гарахана. Ведь его били. Может, он был без памяти… может, на минуту ослабел… Нет, не буду его осуждать. Ему тяжелее, чем мне. Выдержу ли я сам все пытки?»

— Привели меня на допрос, — всхлипнув, сказал Гарахан, — а там пытают какого-то парня. Партизана. Совсем молоденький. Не могу сказать, что с ним сделали. Хуже зверей. Я потерял сознание. Если бы не видел своими глазами, не поверил бы в такое. Меня в этот раз ничего не спрашивали… не били… но это было как в аду… страшнее…

— А тот парень просил пощады?

Гарахан задрожал, словно в лихорадке:

— Но разве у него такое положение, как у нас с тобой? Он погибнет как герой, а на память о нас останется вот эта листовка: «Старший сержант Айдогды Тахиров и ефрейтор Гарахан Мурзебаев добровольно перешли на сторону германской армии». Мы погибнем здесь в страшных мучениях, а там, дома, мои дети будут проклинать меня, считая подлым изменником. Нет… я не могу так… не могу с этим жить… смириться с этим не могу… не могу…

Гарахан словно лишился рассудка. В эту минуту он говорил действительно то, что думал и чувствовал.

— Гарахан! Опомнись. Возьми себя в руки.

— Если нет справедливости, какой смысл в нашем геройстве. Все равно мы уже предатели. Надо обмануть их, Айдогды. Согласиться с ними… сделать вид, что соглашаемся, а потом убежать…

— Подумай, что ты говоришь, брат. Сейчас самое главное — это выполнить свой долг перед самим собой. Быть честным до конца. Не поддаться на немецкие уловки.

— Нет, я не согласен. Не согласен на бессмысленную гибель. Если бы можно было защищаться… хотя бы сказать правду…

И снова вошел солдат в черной форме СС. Грубо толкая Гарахана, он повел его на новый допрос.

«Почему они допрашивают только Гарахана? Почему не трогают меня? Что задумали немцы? — думал Тахиров. — И что сделаю я, когда меня начнут пытать, когда начнут вот так издеваться надо мной? Терпеть унижения? Ждать, пока, ослабев от пыток, окажешься полностью в их руках? Или избавиться от этой кошмарной яви и умереть?»

Он начал снимать брючный ремень. Да, хорошо, так и надо поступить. Хорошо, что ремень не отняли, можно покончить с собой. Да, покончить… и что же? Чтобы могли сказать про меня — попал в плен и повесился? Повесился, потому что оказался предателем и совесть не выдержала. Выходит, я сам подтверждаю, что я трус и предатель?.. Да, самое простое было бы сейчас покончить с собой. Но не дождутся этого немцы. Ты боишься пыток, Айдогды? Боишься, что не выдержишь? Не спеши, умереть еще успеешь… успеешь. Ты хотел дезертировать, уклониться от последнего боя. Но ты солдат, Айдогды, и если тебе суждено умереть, ты должен умереть, как Гинцбург, презирая смерть, смеясь ей прямо в лицо.

Твой последний бой впереди!

* * *

Прошел еще день, пока Тахирова наконец вывели на допрос. В блиндаже было чисто и тепло. Осматриваясь, он пропустил момент, когда в блиндаже появился высокий сухощавый офицер в зеленой армейской форме.

— Господин Тахиров, — сказал он по-туркменски, но с довольно сильным акцентом, — рад познакомиться с вами. Меня зовут майор Хильгрубер. До войны я был доктором филологии. Надеюсь, что после окончания войны мне удастся снова вернуться к изучению поэтики великого Махтумкули.

Фашист — и вдруг говорит по-туркменски. Странно. Надо молчать. Не отвечать ему… Бороться… До конца… Они не сильнее меня…

— Чего вы от меня хотите? — спросил он напрямик.

— О,