Шустер потускнел на глазах, словно в самый последний момент у него отняли казавшийся столь надежным круг.

Майору Хильгруберу Шустер был пока еще нужен. От того, в каком свете предстанет в Берлине вся эта история, зависит и то, как будет выглядеть в Берлине сам майор. На Шустера ему было в высшей степени наплевать, но, хотел он этого или нет, сейчас интересы у них были общими. Поэтому он снова приблизил к гауптштурмфюреру спасательный круг.

— О том, что виною всему была трусость и неспособность командира второй роты, пожалуй, не напишешь, — как бы в раздумье проговорил он.

Шустер не понимал, куда клонит этот майор, которого он стал уже чуть-чуть опасаться, а значит, и ненавидеть.

— Среди нас, эсэсовцев, трусов нет, — сказал Шустер твердо. — Штурмфюрер фон Викке, погибший смертью героя, имел два «железных креста». Он сжег в Белоруссии двадцать две деревни. Уничтожил…

— Хватит, хватит… — замахал рукой Хильгрубер. — Вот видите. А я что говорю? Я ни на мгновение не сомневался, что храбрый штурмфюрер выполнил свой воинский долг и погиб как герой. Значит, виноват в неудаче не он, и не вы, а…

— Обстоятельства?

— Вот видите…

— Но… какие?

Шустер уже понял, что майор играет с ним. Что-то ему нужно. Надо быть начеку. И все-таки у эсэсовца словно огромный груз упал с плеч. Что ж, значит, он все-таки нужен, и нечего майору корчить из себя бог знает какого умника.

— Может быть, при составлении плана не были учтены полностью силы противника, гауптштурмфюрер? Целая рота эсэсовцев должна была овладеть передовым постом противника, задача вполне реальная, если считать, что против них сражалась какая-то горсточка азиатов. Но может быть, их там было не десять, а двадцать? Или пятьдесят?

— Я уверен, что их… что азиатов было не меньше батальона.

— Отлично, Шустер, превосходно. Батальон. Их было много…

— Я понял вас, господин майор. Надеюсь, вы не откажетесь подтвердить, что мы сражались против целого батальона?

— Это не потребуется, гауптштурмфюрер. А понадобится, да, конечно, могу подтвердить. Но главная наша победа будет не на этом участке фронта. Как там поживают наши пленные азиаты?

— Они под надежной охраной.

— Вот наши козыри, гауптштурмфюрер. Это они все подтвердят.

— По-моему, господин майор, вы как-то всерьез относитесь к этим недочеловекам.

— Еще более серьезно к ним относятся в Берлине.

— Не может быть?!

— Уж поверьте мне. А вы все-таки действительно склонны недооценивать противника. Ну, не обижайтесь, мы же обо всем договорились, верно? Кстати, до вас добралась бригада агитаторов из отдела контрпропаганды?..

— А… такие же азиаты? Они были здесь.

— Похоже, что вы отнеслись к ним не слишком внимательно?

— Пустое дело. Они день и ночь галдели на своем дикарском наречии по громкоговорителю, но это не дало никаких результатов. Ни один солдат большевистской армии не бросил оружия и не перешел к нам добровольно.

— Вы убедились, Шустер, с каким противником имели дело?

Шустер уже давно все понял. Теперь он мог разговаривать с майором открыто.

— Не знаю, господин майор, что уж такое особенное вы нашли в этих своих азиатах, но мне они противны. Я не собираюсь, как вы понимаете, вмешиваться в ваши дела, но для меня все эти… народности на одно лицо. И отношусь я к ним, как к животным. Я сжег, дорогой майор, восемьдесят три деревни и два города и понял, что большевики понимают только один язык — язык силы. Большевик хорош только, когда он мертвый.

Майор посмотрел на гауптштурмфюрера.

— Я вижу, вы недооцениваете важность идеологической обработки противника, гауптштурмфюрер?

— Я солдат, — сказал Шустер. — Солдат фюрера. Я умру за него и за рейх, если потребуется. Но что такое большевик, я знаю в сто раз лучше, чем все штабные крысы, вместе взятые, не обижайтесь, к вам это не относится. И как солдат, я скажу, или мы уничтожим русских, или они нас.

— Я надеюсь, что в скором времени вы перемените свою точку зрения, гауптштурмфюрер, — примирительно сказал майор.

* * *

Крики, стоны… кошмарные сны. Что это с ним, где он? Тахиров застонал. Холодно. По снегу скрипят сапоги. Надо встать, встать. Он попробовал пошевелиться, но не смог. Ощущение было такое, словно его спеленали и втиснули в холодный узкий желоб, где не шевельнуть ни рукой, ни ногой. Кто связал его, кто спеленал? И откуда такой пронзительный холод?

Он открыл глаза. Вокруг была темнота. И тогда он все понял. Он в плену. И мысль эта, словно яд, на мгновенье парализовала измученное, застывшее тело. В плену! Почему судьба допустила это? Почему он не умер, не погиб в бою? Почему так безжалостна к нему судьба?

Он застонал. Сознание меркло, прояснялось, снова угасало. Разве он виноват? Он же бился до конца, до самого конца…

Но если он жив, разве бой кончился? Если бы его убили и он, как его товарищи, лежал бы сейчас в братской могиле и не знал, не чувствовал ничего, — да, тогда для него были бы окончены все бои. Но он еще жив, а пока он жив, он не перестанет бороться. «И смертью своей ты послужишь родине так же, как жизнью» — вспомнились ему однажды слышанные слова.

Спокойно, Айдогды. Ты боец. Тебе не хочется жить, ты в фашистском плену, ты унижен. Но ты не сломлен, нет. Ты уже доказал, что не боишься смерти. Тебе придется доказать это еще раз. Терпи, Айдогды.

Сознание снова меркнет, и сквозь наступающее забытье Тахиров призывает смерть. Он не стал бы роптать на нее. Наоборот, она показалась бы ему избавительницей.

* * *

Взрывная волна отбросила Гарахана, ударив головой о край окопа. Когда сознание вернулось к нему, он увидел Тахирова, бегущего по траншее, и застонал, не в силах даже крикнуть, но если бы он даже и крикнул, этот крик не был бы никем услышан. А потом в траншею посыпались немцы в белых халатах и с автоматами в руках, и Гарахан снова потерял сознание. Он успел только подумать, что даже перед смертью ничего не боится. Пусть стреляют в него, если хотят…

Сколько он так лежал, он не знал. Когда слух вернулся к нему, стрельба уже прекратилась. Немцы деловито бегали по траншее, громко переговариваясь. Еще немного, подумал Гарахан, еще немного потерпеть, и они уйдут… и в этот момент он застонал от мучительной боли: немецкий автоматчик, пробегая мимо, наступил ему на руку…

Сейчас это будет. Нажмет пальцем на спуск. Прощай, жизнь.

Гарахан стоял, шатаясь. Прямо в