Генри вытер лоб рукой в перчатке, обдумывая ответ.

– Его смерть… она неизбежна. События, приводившие к ней, делались все страшнее и страшнее с каждым новым вмешательством Айронвуда, но это происходило и произойдет. Единственное, в этот раз неизбежное случится только через год.

Генри глубоко вздохнул.

– Помнишь, я говорил, что мы должны принять это, должны быть готовыми пожертвовать тем, что имеем, во благо целого? По молодости я фонтанировал идеями, различными планами, как бы спасти его, спасти именно эту жизнь, и при этом не нарушить временную шкалу. Но сценарий неизменен. Его устраняют снова и снова, нас разлучают снова и снова. Вот почему я верю, что некоторые события предопределены; я вижу сценарии развития событий и не могу отрицать их повторяемость и высшую цель, которой они пытаются служить. В этой временной шкале я, по крайней мере, могу утешаться знанием, что его семья просто удалится в изгнание.

Его голос задрожал от печали и обреченности:

– Этта… Хотел бы я уберечь тебя от этого, но, боюсь, тебе тоже неизбежно придется чем-то поступиться. Ты тоже увидишь сценарий.

Этта еще крепче сжала руку отца, ободряя его. Правду говоря, она не знала, как утешить его или что сказать, но у нее не было слов, чтобы выразить благодарность судьбе, что отец смог снова увидеть своего друга, пусть и в последний раз. Она бы отринула все правила, когда-либо введенные путешественниками, позволь это броситься в объятия Николаса и вновь ощутить щекой его уверенный пульс.

Как бы Генри ни пытался обращаться к миру с неизменной улыбкой и заразительным смехом, Этта то и дело ловила проблески той его части, что отец скрывал от самого себя. От этого восприятие его делалось сложнее, хотелось узнать его еще ближе. Сперва ей было трудно себе представить, чтобы мама, временами такая холодная и резкая, способная ранить без единого слова, когда-то связала себя с человеком, будто бы считавшим смех и улыбки необходимыми, как воздух. Но теперь Этта увидела и другую его сторону, ведущую свою войну, разглядела те неоспоримые достоинства, что делали его другом царей и Терном.

– Генриетта… Этта, – поправился он. Ее сердце вздрогнуло от нежности в его голосе. – Ты играешь исключительно. Мои похвалы Элис. Думаю, она бы не обиделась, скажи я, что ты превзошла даже ее саму.

Он когда-то слышал игру Элис. Этта грустно улыбнулась. Однако было приятно знать, что кто-то еще помнил, как пела скрипка в руках Элис.

– Спасибо, – шепнула девушка. – А ты давно играешь на фортепиано?

– Почти всю жизнь, – признался Генри. – С тех пор, когда не доставал ногами до педалей.

Этта кивнула, сжимая пальцами его рукав.

– Должно быть, трудно выкроить время, чтобы поиграть. За всеми этими путешествиями, прятками, сценариями.

– Не так уж трудно, как ты воображаешь. Я создаю время. Действительно, изменение временной шкалы и событий подобно творению, но оно всегда имеет последствия – хорошие или плохие. Музыка же – нечто, что я могу творить без последствий. Это всего-навсего встреча разума композитора с моим сердцем. О боже! – он рассмеялся. – Никому не говори, что я такое ляпнул. Это порядком сентиментально, даже для меня.

Этта улыбнулась. Она чувствовала музыку точно так же.

– Почему ты стала играть? – спросил он. – Не просто играть – почему решила сделать это своей жизнью?

Этте задавали этот вопрос так часто и так долго – Элис, репортеры, другие исполнители, а сама она задавала его себе еще чаще. Каждый ответ повторял один и тот же заученный рефрен. Но здесь, рядом с отцом, она чувствовала, что может, наконец, признать и другую правду – ту, которую прятала так глубоко в сердце, что она успела заржаветь. Ту, которой не поделилась даже с Николасом.

– Я хотела найти что-то, что заставило бы маму гордиться мною. Что-то, в чем преуспею. Но какая-то часть меня думала, что если я буду выступать на сцене, если мое имя станет знаменитым, я докричусь до своего отца или его семьи. Что, возможно, они узнают меня. Услышат мою музыку и найдут меня. Узнают меня, – она вздохнула. – Глупо, понимаю.

Впереди царь замедлил шаг, чтобы поприветствовать Уинифред и Дженкинса около очередной вычурной двери. Их голоса разносились по залу, прерываемые вежливым смехом.

Уинифред повернулась, направляясь к ним, и Генри отвернулся, вычищая «соринку» из глаз. Когда он снова поглядел на дочку, ошеломленный, Этта не знала, что делать, кроме как еще крепче повиснуть на его руке.

Они все еще чувствовали острые грани друг друга. Разучивали один и тот же этюд, с каждой попыткой приближаясь к искусству заботы друг о друге.

– Я услышал тебя, Этта, – тихо проговорил он. – Я тебя услышал.

Человек во тьме шагнул ближе, его шаги приглушило жужжание насекомых и облака взволнованных птиц, взметнувшихся в ночное небо.

– Достаточно. Не ближе, – предупредил Николас, подняв меч так, что его кончик уперся человеку в горло.

Старик выпучил глаза, но сделал, как ему велели. Николас тщательно к нему присмотрелся. Мужчина был сутулым, словно всю жизнь провел в полях, склонившись над плугом. Алая туника казалась потертой, почти такой же потрепанной, как изборожденная морщинами шероховатая темная кожа. Картину дополняла копна седых волос; густая борода и брови выглядели так, словно с них забыли стряхнуть иней.

– Зачем вы здесь, путешественники? – требовательно поинтересовался старик. – И как о нас узнали?

Николас заметил, какие у него тонкие ноги с узловатыми коленями; стоял он неуверенно, вероятно, из-за легкой хромоты, опираясь на высокую дорожную палку.

– Меня зовут Николас Картер. Мы пришли выменять кое-какие сведения, вот и все.

– Нет, дитя, вы привели Тени, угрожающие нашему миру, – хрипло возразил старик, обшаривая взглядом внутренний двор, словно ожидая найти кого-то еще.

Снова это слово – Тени, – произносимое шепотом, словно чтобы случайно их не вызвать.

София фыркнула на слове «мир».

– Мы не по делам Айронвуда. Мы хотим по-настоящему торговаться: у нас имеются сведения, и мы могли бы ими поделиться, но еще у нас есть пища, – она приподняла сумку со слоновьим кормом, – пища, с которой мы готовы расстаться взамен на несколько ответов, которые останутся между нами. Но сперва ответьте, кто вы: Римус или Фицхью?

– Римус, – старик пробормотал себе под нос что-то еще, потирая руки, вешая лук на плечо. Его взгляд поплыл, дыхание убыстрилось, стало прерывистым.

– Сэр? Время для нас сейчас дороже золота, – попытался вразумить его Николас. Мужчина отпрянул, словно от удара.

– Ладно, да, пойдемте со мной, – напряженно проговорил он. – Да, идите за мной. Быстро. Все будет хорошо.

– Это мы еще посмотрим, – пробормотала София, и ее слова смыли последнюю краску с лица мужчины. Уязвленный, он снова обратил взор на конюшни, откуда раздавались крики людей, а вот слоновьи вопли стихли. Их отвлекающий маневр, казалось, шел своим чередом.