Воздух полон бесконечным разнообразием прозрачных чудищ больших и малых, некоторые бесцветны, словно вода, другие окрашены разными цветами. Они кишат между небом и землей, как черви в трупе, достают до пределов кругозора Чеглока, и, внезапно понимает он, еще дальше, до самых Орбитальных, неустанно мыслящих в своих биотронных спутниках. Некоторые будто плывут в ветрах и течениях Сети или против них, проталкиваясь резкими или плавными движениями щупальцев и хвостов. Другие, крылатые, летят с тяжелой неуклюжестью жуков или с головокружительной ловкостью стрекоз. Еще какие-то дрейфуют и танцуют, подобно пылинкам в броуновском движении. Он пытается от них уклониться, но Мицар не выпускает. Они не ударяют в него, эти сетевые сущности проходят его насквозь, одни быстро, другие — не торопясь, быть может, пробуя на вкус, хотя он не чувствует даже щекотки — только свой собственный панический ужас.

Его рука поднимается по собственной воле, и Чеглок ахает, видя сквозь прозрачную кожу откровение мышц, сухожилий, костей. А в следующий миг его передергивает, когда чистым увеличением масштаба он видит мельчайшие амебоподобные существа, работающие в фабрике его тела: они чинят, строят, извлекают питание из подложки, извергающие и абсорбирующие разумные вирусы, напоминающие изящные эффективные машины — самоспроектированные вирусы для целей, понять или вообразить которые вне его возможностей. Он видал раньше селкомы, но никогда — в своем теле, хотя, конечно, знал, что они там есть: антеховские симбионты повсюду, неизвлекаемо вплетенные в молекулярную и субмолекулярную ткань мира. Но одно дело знать, совсем другое — увидеть своими глазами.

Он крепко зажмуривается, ум мутится от метафизического головокружения и чувства, что кто-то в него вторгся, слишком даже физически. Только власть Мицара не дает Чеглоку рухнуть на камни мостовой. Однако тельп еще с ним не закончил. Глаза Чеглока открываются принудительно, и сквозь завесу слез он смотрит на соединенные фигуры Мицара и святого Христофора. Они, как была секунду назад рука, прозрачны для его взгляда. Он видит стеклистые мышцы, кости, органы, ток крови в венах и артериях. Видит селкомы, наводнившие ткани, кости и кровь, разумных вирусов, которыми они обмениваются, как репликами в беседе. И еще: какие-то силуэты, возникающие и пропадающие, подобно сияющим скарабеям, шныряющим в темных измерениях. Похоже, будто они что-то едят, но ничего телесного… данные, наверное. Информацию. Они особо многочисленны в голове Мицара и вокруг нее, они танцуют возле черепа лучащимся пчелиным роем. Их потоки то и дело снуют между тельпом и нормалом, связывая эту пару куда теснее в мире Сети, чем в физическом. Другие потоки лижущими языками выходят из тельпа и проливаются сквозь зрачок антеховского глаза нормала, играя над физическим телом Чеглока и сквозь него, и сквозь тело его виртуала, вложенного внутрь. До него доходит, что он видит виртуальное воплощение псионики Мицара, связь мысли и воли, которая привязывает к тельпу его, Чеглока, виртуализованного против воли, такого же раба, как святой Христофор.

В нем поднимается тошнота, Чеглок отводит взгляд и обнаруживает, что смотрит на мостовую, будто на опору, на что-то твердое под ногами. Но сама Земля стала стеклянной, открыв все странные и тревожные создания сети, которые видел он в воздухе и в своем теле. Он видит плотные колонии селкомов, симбионтов, живущих в почве подобно бактериям, развивавшимся миллиарды лет. Он смотрит на мощные приливы и отливы миграции разумных вирусов, и понимает, что видит работу единой нервной системы, соединяющей Землю и все, что на ней и в ней — мьютов и нормалов и мелкие электронные мозги — с Орбитальными. Чеглок, которому высота ужаса не внушает, узнает ужас теперь — при мысли, что камни площади могли бы треснуть, как корка льда, и втянуть его, утопить в этом населенном призраками океане камня и почвы. Далеко внизу, на пределе его усовершенствованного зрения, на глубине, куда даже шахты не могут докопаться, внутренность планеты теряет прозрачность, превращается в темный алмаз, хранящий свои последние тайны. Но даже там различается какое-то движение, формы более чудовищные в своих еле заметных очертаниях, как живые тени, отбрасываемые Орбитальными… или, быть может, единственная тень, слишком большая, чтобы воспринять ее как целое, многосоставный левиафан, свернувшийся подобно дракону, обвившему самоцветную яму планеты. Чеглок кричит от страха — не голосом, который ему уже не повинуется, но разумом.

И сразу же мир и зрение становятся такими, как были. Сердце охватывает ощущение колоссального облегчения и уверенности, но Чеглок борется с ними, зная, что они ложные, что им нельзя доверять, как нельзя доверять внешним органам чувств. Упорядоченный мир отчетливых предметов и устоявшихся форм, столь покорных его чувствам и утешительных для разума, — всего лишь, как знает теперь Чеглок, неполный и обманчивый фасад, если вообще не явная ложь. Он же видел правду? И память об этом еще пульсирует болью внутри — рана, которой не может коснуться исцеление.

И пронзительно звучит голос святого Христофора:

— А откуда ты знаешь, что ты видел всю правду или хотя бы часть ее? Может, я показал тебе ложь, а то, что ты видишь сейчас, есть и всегда было простой правдой вещей? А может, правды вообще нет, а есть лишь бесконечные вариации лжи?

— Зачем вы это делаете? — спрашивает Чеглок, разъяряясь не только от собственной беспомощности и страха, но и от издевательских слов тельпа, переданных рабом.

— Потому что могу, — отвечает святой Христофор, а Мицар скалит зубы, показывая обрубок языка.

— Не имеете права! Коллегия виртуального разума…

Ничего мне не сделает, отвечает снисходительный голос пониже голоса святого Христофора прямо у него в голове. И вдруг Мицар и святой Христофор исчезают. На их месте стоит худой темноволосый тельп с горящими черными глазами. На его лице — тщательная мозаика разрезов.

Чеглок сразу понимает, что он видит Мицара, каким тот был до увечья: он снова стал целым в Сети. Не тельп, но вирт тельпа. И только сейчас до Чеглока доходит, что он по-прежнему виртуализован.

— В-вы… — лепечет он, — вы один из них. Невидимый…

Мицар щелкает пальцами, и вся площадь, кроме них двоих, застывает, будто застряла во времени. Парализованные прохожие замерли на полушаге, как восковые фигуры панорамы. Голуби повисли в воздухе орнаментом. Браво, Чеглок, звучит насмешливый голос под черепом.

Вы знаете мое имя, думает он глупость, потому что нет ничего, что не мог бы узнать о нем Невидимый, если бы захотел.

— И потому вы мне все это показали? — спрашивает он вслух. — Чтобы сказать, кто вы такой?

Мицар тоже переходит к слышимой речи — хотя, конечно, не на самом деле: просто очередной фокус виртуализации.

— Я тебе это показал, потому что мне захотелось, точно так же, как мне хочется иногда напомнить святому Христофору его прошлое положение придворного у трона Плюрибуса Унума. — Он небрежно машет рукой. — Вы, эйры, так горды своими крыльями, считаете себя над всеми мьютами, потому что умеете подниматься выше нас, представителей — какой там есть у вас прелестный эвфемизм? — ах, да, «низших рас». Но это всего лишь каприз мутации. Каприз Шанса, а не достоинство эйров. И есть другие меры высоты — или величия. Мне иногда приятно напоминать эйрам об этом.