– Нет уж, милый, – сказала Карин, отводя мои ладони и целуя их. – Волны Тибра ничего не размоют. Иначе я тебя отвергну. И вообще, где мой ужин? Тебе нравится это платье?

– Ты еще спрашиваешь?! Нравится, конечно. А оно необъятное?

– Надеюсь, что да! Я собираюсь наесться до отвала.

– Самое лучшее средство от джетлага.

– Ха, мне известно средство получше!

В девять часов вечера к телефону тоже никто не подошел. В пять минут одиннадцатого, когда мы расслабленно растянулись на кровати, я позвонил Тони.

– Алан! Как я рад вас слышать! Вы с Карин уже в Лондоне?

– Да, прилетели сегодня вечером.

– Надеюсь, вы прекрасно отдохнули?

– О да. Я вам при встрече все расскажу. Тони, я отчего-то не могу дозвониться до маменьки. Вы, случайно, не знаете, как у нее дела? С ней все в порядке?

– Да, конечно. Сколько вас не было?

– Две недели.

– Так вот, в среду после вашего отъезда – да, в среду, я как раз вернулся с заседания епархиальной ассамблеи в Оксфорде – ваша матушка заглянула к нам, пожаловалась, что ей очень одиноко и что она расстроена тем, как все обернулось, мол, ей так и не удалось познакомиться с Карин и прочее. Я снова повторил, что, по моему мнению, Карин ей очень понравится и что с точки зрения священнослужителя – так сказать, в его пророческой ипостаси – у меня нет никаких претензий к тому, как все устроилось, и еще раз заверил ее, что все будет хорошо. Кроме того, я постарался объяснить, как важно для вас быть рядом с Карин, которой очень одиноко в чужой стране, и добавил, что полностью одобряю ваше решение заботиться о ее чувствах. Надеюсь, вы на меня не обидитесь, потому что я все-таки намекнул вашей матушке, что в данном случае, учитывая затруднительное положение Карин, в чем бы оно ни заключалось, лучше пойти на компромисс. Иначе все окажутся в патовой ситуации.

– В патовой ситуации?

– Понимаете, я много раз сталкивался с подобными вещами. Как правило, родители, не одобряющие брака детей, усложняют жизнь лишь себе и больше никому. Изменить они ничего не в силах, а потом, с появлением внуков, испытывают горькие сожаления. Люди вступают в брак, и это их личное дело. Бесполезно прятаться в чулане и отказываться оттуда выходить, потому что единственный возможный ответ на такое поведение: «Ну и сиди там». Как говорится, суббота для человека, а не человек для субботы, и так далее. Разумеется, я ничего подробно не расписывал. Мы с Фридой просто ей посочувствовали.

– Спасибо, Тони. Я вам премного благодарен.

– Не за что. Вы же знаете, мы очень любим вашу матушку. В конце концов она все поймет. Вдобавок она все еще скорбит о вашем отце и чувствует себя одинокой. Она сказала, что устала от уединения и съездит в Бристоль – погостить у Флоренс с Биллом до вашего возвращения. Так что не волнуйтесь. Миссис… как ее там… ну, эта ваша приходящая экономка… Спенсер? Она осталась приглядывать за домом. Кстати, вы когда нагрянете в Ньюбери? Завтра?

– Да, завтра. Тони, а маменька не говорила, как обстоят дела в магазине?

– Нет, мы эту тему не затрагивали. Насколько мне известно, он никуда не исчез.

(«Типичное отношение человека на жалованье», – подумал я.)

– Послушайте, а вы не могли бы предупредить моих работников, что я появлюсь в субботу утром? Чтобы я не звонил лишний раз…

– С удовольствием. А если вам с Карин будет нечем заняться, приходите к нам на чай. Часиков в шесть, а то у меня потом бойскауты.

Итак, ровно через месяц после того, как я впервые посетил мистера Хансена в Копенгагене, мы с Карин приехали в Булл-Бэнкс. Я на руках перенес ее через порог, напольные часы в прихожей пробили четыре пополудни, а залетевшая в дом бабочка-крапивница выпорхнула в залитый солнцем сад. На столике в прихожей стояла большая низкая ваза люпинов, и я догадался, что Тони предупредил миссис Спенсер о нашем возвращении. Свет летнего дня пробивался сквозь листву в прохладу прихожей, а за дальним окном заливался дрозд, словно заверяя, что празднество продолжается и в саду, среди высоких трав. Царство насекомых, в солнце и росе…

Пока я ходил за чемоданами, Карин заглянула в гостиную и замерла в дверях, прижав руки к груди и окидывая восхищенным взором застекленные двери в сад и шкафы с фарфором.

– Ах, Алан, у тебя есть рояль!

– К сожалению, не концертный, а кабинетный.

– И ты ни словом не обмолвился!

– Ты еще и музицируешь?

– А можно? Прямо сейчас?

Не дожидаясь ответа, она вошла в комнату, откинула крышку, блеснув клавишами, и без нот заиграла шумановский «Порыв». После нескольких аккордов она прервалась и стала разминать пальцы.

– Ach, ich habe alles vergessen![85] Прекрасный инструмент, только немного расстроенный. А кто на нем играет? Ты?

– Нет, я только слушаю. Маменька иногда садится за рояль. Любимая, а ты ведь мне не говорила, что играешь.

– Но ты ведь и не спрашивал.

Она продолжила играть то одно, то другое, исполняя отрывки по памяти – один из шопеновских этюдов, моцартовский «Турецкий марш», «Пастушок» Дебюсси, – а потом, заметив стопки нот у рояля, выбрала том «Прелюдий и фуг» Баха и сыграла одну с начала и до конца, сбившись в нескольких местах, но в целом уверенно. Закончив, она вскочила, хлопнула крышкой рояля, воскликнула: «Ach ungeschickt, Verzeilhung!»[86], и, бросившись ко мне, схватила меня в объятия:

– Алан, я так счастлива! Все будет прекрасно! Спасибо, спасибо!

– А сейчас что тебе угодно? Чаю?

– Нет.

– Хочешь посмотреть дом?

– Нет.

– Распаковать вещи?

– Да нет же, глупыш! – топнула она ногой.

Я недоуменно покачал головой, и Карин шепнула мне на ухо:

– Ри-миддалия.

– Прямо сейчас?

– Ну конечно, дурашка! Я люблю тебя, Алан! Я так тебя люблю!

Поэтому, часом позже, когда миссис Спенсер, обуреваемая неуемным ветром провинциального любопытства, решила, как и следовало ожидать, заглянуть к нам, чтобы «удостовериться, все ли в порядке», я встретил ее, кутаясь в халат, и объяснил, что моя жена, утомленная поездкой, прилегла отдохнуть. Изливаясь благодарностями за ее хлопоты по дому в наше отсутствие, я предложил ей чая, мы обменялись новостями, и спустя полчаса миссис Спенсер удалилась, изо всех сил скрывая разочарование. Впрочем, тут она оставалась в меньшинстве.

– Флик? Как у вас дела? Как Билл и Анджела?

– Алан! Рада тебя слышать. Ты где?