– Понятия не имею, – буркнула Гордеева и отвернулась. – Я тебе всегда говорила, что она без царя в голове! Иди знай, что этой дуре пригрезилось.

На последней фразе она спалилась – Петька не сводил с матери глаз и после полугода подготовки моментально вычислил, что та врет или скрывает, ну или и то, и другое.

– А ну правду говори!

– Ты чего это на мать кричишь?! – гаркнула Гордеева. – Совсем о своими чекистами страх потерял! – Она вышла и громко хлопнула дверью в свою комнату.

Петя снова сделает круг по галерее, не дойдя до своей двери, стукнет в окошко Нюсе Голомбиевской и, сразу оттолкнув ее, зайдет в квартиру и прикроет дверь.

– Ого, Беззуб, ну ты стал дерзкий!

– Тетя Нюся, что моя… моя мама сделала Жене? Та дверь мне не отпирает. Я точно знаю, что вы в курсе. Что уже стряслось?

Нюся вздохнула:

– Женька психовала. Она одна с дитем. Сидит как пришитая. Сильно хоть какой весточки от тебя ждала. Вон даже помогать белошвейкам начала, чтоб хоть что-то заработать.

– Так она же получала?..

– Ну получала, а сидеть в четырех стенах бабе молодой? Муж то ли есть, то ли нет! Рехнуться можно! День рождения – одна, Новый год – одна, Рождество – одна! Ты все-таки свинья, Петька.

– Я не мог писать. Запрещено было.

– А Лельке ты как писал?!

– Да я никому не писал!

– Понятно… – Нюся выдохнула и покачала головой. – Тогда у меня слов нет. Лелька совсем из ума выжила… Она на Новый год Нилку поздравляла и Женьку спросила, что ты ей пишешь. Женька ответила, что писем нет. А мамаша твоя… Сука такая, прости господи, сказала – да, странно, а мне открытки шлет…

Петька выскочил на коридор и остановился – куда раньше?

Метнулся домой, к Фердинандовне, схватил свои вещи и крикнул в закрытую дверь:

– Это даже для тебя перебор!

Он затарабанит в двенадцатую квартиру. Откроет заплаканная Женька:

– Что надо?

Петька резко подхватит ее под колени и на руках занесет прямо в комнату. Поставит на пол, закроет дверь:

– Здесь мой дом, моя семья, моя жена… Любимая жена и ребенок. Ты чего меня, как собаку паршивую, отшвыриваешь?

– Я? А ты?! Ты?! Это ты меня, как щенка на даче, бросил!

– Я не писал маме. Никогда. Ни строчки. Ни разу. Кому из нас двоих ты веришь?

Женька осеклась.

– Это правда?

– Вот! – Петька сунул ей под нос обручальное кольцо из гайки на своей ручище. – Смотри! Навсегда. Только твой! Ты или веришь мне, или разводишься!

Женька обняла его и зарыдала:

– Я думала, ты меня бросил… навсегда.

Возвращение Пети по семейной традиции, заложенной Беззубами, было отмечено новой беременностью.

– Вот теперь точно будет сын, – заявит Петька. – Как там говорят: – Сначала нянька – потом лялька. Мы действуем согласно инструкции.

Анька сидела на краю кровати, подтянув колени к подбородку. Обхватив себя руками, она тихонько покачивалась.

– Ну что ты сжалась в камушек? Ханночка, – Боря присел рядом, обнял и ткнулся носом в ее плечо, притянул к себе, стал целовать в теплую тонкую шею у самой ключицы.

– Ненавижу уезжать! Ненавижу! – брызнула слезами Анька и вцепилась пальцами в руку Борьки намертво.

– Ненавижу-у-у-у-у, сука… Каждый раз по-живому рвется. Почему нельзя просто выдохнуть и быть! Никого не трогать, ходить на службу или мыть кастрюли дома, обниматься вечером, ужинать, ходить за руку и не прятаться? Я так устала от этих добровольных разрывов. Ты же рвешься с кожей, с мясом, каждый раз. И только я залижу раны, вздохну и смогу разжать кулаки, я снова приезжаю, и эта пытка любовью начинается по новой. Это как дать ребенку игрушку и через час вырвать из рук.

– Ну что, что ты, – шептал обескураженный Борька и гладил ее по голове. – Девочка моя, ну ты что… Ну жизнь такая, ну нашлись же мы друг у друга…

– Да что ж по-людски-то нельзя? – вспыхнула она. – Без расставаний по графику? Без шифров? Как украли – у кого? И не женаты, и не из враждующих кланов! Мама с папой вообще все, что могли, махом нарушили и жили счастливо! Может, нам уехать? – спросила.

– Куда? За границу? Кто нас там ждет? – вздохнул Борька.

– А можно подумать, мы здесь сильно кому-то нужны…

– Да вопрос же еще в том, кто ж нас отсюда выпустит.

– Ненавижу эти встречи-расставания, – расплакалась Анька. – Черт рыжий! Расковырял ты меня, Вайнштейн! Вынул из панциря, слабой сделал, слезливой! Я только успокоилась… Ну зачем я в тебя влюбилась? – Анька шморгала носом, уткнувшись в мокрое Борькино плечо.

– Ты скоро вернешься, – утешал он ее. – А я тебя буду ждать. У нас еще целая ночь впереди…

– Нет, – отстранилась она. – Я через час уеду. Сил нет. Нареву рóжу до утра. А мне с сотрудниками ехать.

Аня вырвалась из-под Бориной руки и вскочила. Закинула в баул чулки, сдернутый халат, теплую кофту… По-солдатски моментально оделась и рухнула на стул:

– Я не могу-у-у… Не хочу никуда уходить…

Боря присел и уткнулся носом ей в колени:

– Останься на день, дай им телеграмму, что приболела.

– И что этот день изменит?

– Ничего. Но у меня завтра день рождения!

– У тебя в ноябре день рождения, если не забыл.

– У меня – завтра. А в ноябре – это первое, что пришло в голову, чтобы ты осталась.

– Ага, чтобы напоить и воспользоваться!

– Ну тебе же понравилось…

– Да пошел ты! – Анька подскочила, схватила баул и вылетела из дома.

– Не думал тебя здесь встретить, – Макс Дейч слегка пожал руку Анне Беззуб. Он бессовестно врал. На самом деле, скитаясь последние десять лет по предприятиям и трестам, он сходил с ума. Но не от любви, а от невыносимой скуки и непонимания. Он решительно ничего не понимал в промышленности и в ее управлении. Он был ликвидатором, гончим псом, а уж никак не хозяином. За старые заслуги его от греха подальше убрали из НКВД, подкидывая сладкие хлебные должности, но он умел только контролировать, и лучшей мотивацией считал маузер у виска или выбитые зубы. А еще он умел убивать. И как по нотам буквально «убивал» прибыльные конторы, которые с таким жестким подходом разваливались за считаные месяцы. Списать старого революционера, соратника и друга Дзержинского было не с руки, равно как и допускать ближе к власти. Помнил ли он об Ане? Конечно. Как о факте. Их роман сейчас казался ему чем-то неправдоподобным – сном, наваждением. Дейч уже забыл, что чувствовал тогда, но помнил состояние безмятежного спокойствия, когда рядом находился с ней. Как лежать на спине в августовском Черном море с фосфорецирующими звездами под и над головой. Как настоящий зверь, он держал ее в поле зрения – как члена своего прайда, и всегда был в курсе ее глобальных, территориальных и карьерных перемещений. Конечно, он знал об аварии и ее травме. Он не мог приехать, впрочем, и не хотел. За годы революции и в Губчека он достаточно насмотрелся на растерзанное человеческое мясо. Раны его не трогали, а вызывали физическое отвращение. Поэтому портить приятные воспоминания и смотреть на свою статуэточку в гипсе и шрамах он не собирался. Зато по старым связям моментально передал, что если чрезвычайно ценный сотрудник Беззуб умрет – все отделение ургентной хирургии пойдет за вредительство под расстрел вместе с семьями. Озадачиваться романтическими приветами Ане он не стал. Он уже пообещал, что с Одессой все кончено.