— Иван Сергеевич, — глухим голосом позвал его Виталий.

Страшная правда о смерти Веры, которую он носил в себе, не давала ему покоя, но его почему-то никто не желал слушать.

— Иван Сергеевич, Веру убили. Я в этом практически уверен.

— Кому?! Кому это было нужно?! — Терехов отрицательно замотал головой. — Лучшие эксперты проводили осмотр машины и вскрытие. Никто ничего не нашел. Ни единого волокна, ни единого намека на синяк. Если и был кто-то рядом с ней перед ее смертью, он не помешал ей… Она сама, Виталик, сама воткнула эту проклятую иглу себе в вену.

— Возможно, но кто-то постарался, чтобы дряни этой было больше, чем нужно!

Сопротивление старика горькой правде Прохорова не просто донимало недоумением, оно убивало его. Оно убивало память о глупой Верке. Которая, несмотря ни на что, была достойна того, чтобы обстоятельствами ее кончины интересовались чуть больше, чем это происходило на самом деле. Все как-то очень скоро с этим смирились. Как-то очень уж безропотно восприняли известие о ее смерти. Почему?!

— Да потому, что мне стыдно, как ты не понимаешь! — прокричал ему в спину старик, когда Прохоров уже собрался уходить, выговорившись. — Мне стыдно, что моя дочь — наркоманка! Ты знаешь, как мне выражали соболезнования, нет? Я готов был сквозь землю провалиться, когда слышал за спиной настороженный шепот о том, что я ее избаловал. Что надо было быть с ней построже. Что она распустилась. Что ничем не занималась. Вот безделье и довело ее… Может, Виталий, она и влезла в какую-то дрянную историю, может быть. Но… Но я, как и отрицать этого не стану, так и копаться в этом не хочу.

— Почему? — снова почувствовал Прохоров обидный укол в сердце.

Кто бы мог подумать, что ему так неприятно будет равнодушие самых близких Верке людей.

— Потому что это уже ничего не способно изменить. Ничего!

Может, старик был и прав. Веру из могилы уже не поднять. И правды той страшной, из-за которой — он был уверен — она и погибла, тоже не узнать никому.

Тогда что же его так гложет и гложет? Что не дает ему покоя и заставляет напиваться каждым днем до поросячьего визга? Благородство, что ли, внезапное проявилось, о котором раньше знал только понаслышке? Так не страдал он этим никогда. И правдолюбцем не был.

Панова стало жаль, который сидел ни за что? Так его лишение свободы Прохорову только на руку. Его личный интерес к Полине еще не угас. И атаковать он ее с новой силой примется, как только немного придет в себя.

А может, он просто за себя боялся? Убийца же не мог знать, рассказала ему Вера тайну старика или нет. Он мог и за ним прийти, и от него избавиться, как избавлялся от всех, кто ему мешал…

Но по жене, как ни странно, Виталик все равно тосковал. Пустая была, в сущности баба, неудельная. Ни пожрать не приготовит, ни в доме не уберет никогда. Только бы ей задницей голой перед ним крутить, да нервы мотать, а вот поди ж ты, все равно тосковал.

Странная зависимость, порочная привычка обладания красивым жадным телом, которое даже не всегда желанным оказывалось. Он же, живя с женой, всегда хотел другой женщины. У него почему-то постоянная жажда контрастов обнаруживалась, стоило ему в мозгах своих покопаться. А вот не стало ее, и вдруг больно. И вдруг скучает по ней. И даже ее визгливого «Витальча» жутко не хватает.

Зачем ей было нужно влезать в это дерьмо! Почему непременно ей?! Денег, что ли, было мало? Или, правда, от безделья и любопытства сунула свою голову в петлю?

Прохоров со злостью спустил ноги с кровати, решив отматерить назойливого абонента, не оставляющего его телефон в покое. Кому же он так понадобился, что и вечером, и с утра сидят с трубкой у уха, дожидаясь его ответа.

— Виталий, как ты там? — Оказывается, это Хаустов был таким настойчивым. — Чего на звонки не отвечаешь?

— Да не слышал я, спал, — соврал Прохоров, мимоходом глянув на себя в зеркало и ужаснувшись.

— Все пьешь? — догадался Сергей.

— Пью.

— Тоскуешь? — с недоверием уточнил Сергей, прекрасно зная об интересе Виталия к Полине.

— Как ни странно, да, тоскую, — признался Прохоров, почесав заросшую щетиной физиономию. — Ругались часто, Серега. Порой удавить ее хотелось за ее фокусы…

— Ну, на фокусы и ты у нас горазд, — перебил его Хаустов с упреком. — Ты Полину бы не трогал, Виталь. Теперь, когда ты один… Я все, конечно, понимаю, но не трогай ее.

— Оп-па! — неуверенно хохотнул Прохоров, разозлившись внезапно.

Да кто он такой — этот Хаустов?! Кто такой, чтобы приказывать ему? Эта тема не в его компетенции находится, и никакого отношения ни к нему…

Так, а с чего это он взял, что Хаустов не может также быть влюблен в Полину? Если сам Виталий при красавице-жене не мог оставаться равнодушным к этой женщине, то уж Хаустову сам бог велел. Его Тая совершенно не заботилась о себе как о женщине.

— Вот тебе и «оп-па»! — откликнулся Хаустов без былого сочувствия в голосе. — Полину не трогай. Она мужа ждет. И он, возможно, скоро будет дома.

— А если трону, то что?

А вот вдруг захотелось ему не подчиниться. Захотелось разозлить удачливого и непоколебимого Сергея Хаустова, который решил печься о нравственности чужой жены. Подумаешь!..

— А если трону, то что? — снова повторил Прохоров, не дождавшись ответа.

— Тогда я трону тебя, — с явной угрозой отозвался тот. — Только попробуй, Виталик. Только попробуй — пожалеешь!..

Поговорили, называется.

Прохоров опять поморщился своему отражению в зеркале, опуская трубку после разговора с Хаустовым.

Выглядел отвратительно. И уснул вчера в брюках и рубашке. На стрелки на штанах уже и намеков нет, наверное, не первую ночь в них засыпает. Рубашка пахнет потом и воротник грязный.

Да, Веерка, при всей своей неприспособленности к хозяйству, стирала и гладила ему вещи. Не всегда удачно получалось, но все же. Кто теперь станет этим заниматься?

В душе снова все тоскливо возмутилось.

Ну почему так, а? Почему кто-то взял и решил все за них: кому жить, кому погибнуть? Может, теперь и на него, на Прохорова, зубы точит злобный убийца.

Кстати, а с чего это Хаустов решил, что Панов скоро выйдет на свободу? Откуда такая осведомленность? Почему он у ментов в посвященных ходит, а Виталий Прохоров — жизни которого, возможно, угрожает опасность — нет.

И тут обошел, — с неприязнью о Хаустове подумал Виталий, заходя в кухню.

На столе после его вчерашней одинокой трапезы стояла пустая бутылка коньяка, три лимонных дольки подсыхали на крохотной тарелке, кусок сыра и надкусанный колбасный кружок на другой. Наполовину ощипанная виноградная гроздь плодила мошек, они роем вились над хрустальной вазочкой. В раковине груда грязных тарелок. Чего сразу было не сунуть в посудомоечную машину, непонятно. Вот они — плебейские корни, хоть спьяну, да напоминают о себе. Был бы аристократом, не швырял бы тарелки в раковину. Даже у ленивой Верки на это ума не хватало. Да, у нее зато хватало навыков, чтобы использовать бытовую технику по назначению.