«Высшая доблесть, продемонстрированная на фронте, бессмертна, и за этот бессмертный подвиг мы, те, кто верит, как и наш народ, в Провидение, можем заявить, что награда будет безмерной».

Награда? Мой фюрер, мы не жаждем наград! Больше всего мы жаждем победы! И если вы, мой фюрер, будете довольны нами, теми подвигами, что мы совершаем как солдаты; и если вы не просто признаете их, но и обращаете на это особое внимание, это само по себе служит для нас высшей наградой. И нам действительно ничего больше не нужно, ведь мы уже горды так, что невозможно выразить это, чувствуем, что нас отметили самой невероятно высокой наградой!

Как после каждой речи фюрера мы ощущаем свое превосходство! Каким энтузиазмом мы преисполнены перед этой трудной битвой! Как сильно верим в победу! Как мы уверены в ней после каждой из речей фюрера! Фюрер говорит, и все слушают его – вся страна у нас дома, вся Европа и даже весь мир! Но разве не мы, солдаты понимаем его лучше всех?

Глядя молча и сосредоточенно на громкоговоритель, мы впитываем его укрепляющие нашу веру слова, которые звучат для нас, как Евангелие. Мы будто пьем эти фразы, каждая из которых настолько логична, что полностью убеждает аудиторию. Его речи будто сбивают с ног, они воспринимаются, как ничто другое в этом мире. Разве мы не просто видим его через громкоговоритель? Нет! Мы можем различить каждую деталь – как на лоб ему падает челка волос, каждый жест его рук, движение губ, как он крепко скрещивает руки, когда он говорит о товариществе и единстве рейха. Мы видим выражение презрения, когда он говорит о наших врагах, его сверкающие глаза, когда он, говоря о победе, приводит конкретные цифры – все это мы как будто видим, слушая фюрера через громкоговоритель. И когда он завершает речь проникновенными словами и звучит наш гимн, как благоговейно каждый раз мы поем вместе со всеми! И когда здание «Спортпаласт» или «Кролль оперы» в Берлине сотрясается от восторга, как радостно мы выкрикиваем вместе со всеми «Хайль!» снова и снова!

В январе 1943 г. Прюллер, более или менее восстановившись, выехал из Вены и прибыл в Моравию. В феврале он снова был направлен в Россию. Эта часть дневника очень похожа на предыдущую часть записей о России, хотя и содержит гораздо меньше чертежей и рисунков (по-видимому, Прюллеру надоело записывать все бои, в которых он участвовал), и она полностью опускается. В апреле его рекомендовали кандидатом на членство в комиссии. А в мае командование полка направило его в Катынь. 26 мая ему сообщили о том, что его повысили до звания фаненюнкер, то есть кандидат на офицерский чин, «последний шаг перед тем, как стать лейтенантом», как пишет сам Прюллер. В июне его отправили домой в трехнедельный отпуск, а потом в школу кандидатов в офицеры в Моравии, а оттуда – в центр подготовки офицеров в Кёнигбрюкк под Дрезденом, куда он прибыл в августе. В начале декабря он успешно закончил учебу на курсах. Его снова направили в Моравию, где в феврале 1944 г. его командир зачитал приказ о том, что Прюллеру задним числом, с 1 декабря 1943 г., присвоено звание лейтенант. Это, конечно, было высшей точкой его карьеры, к которой он стремился всю жизнь. На офицерских курсах была написана часть дневника, которая приводится ниже, и, хотя она не была написана в России, ее включили сюда в качестве заключения к русской части дневников.

Последний том дневников Прюллера был утерян в неразберихе, царившей в последний военный период; сюда включена реконструкция этой части, выполненная сразу же после окончания событий. Бурные события последних полутора лет военной службы Прюллера отражены в долгой серии писем к его жене, которая любезно позволила скопировать эти письма и использовать их отдельные фрагменты, чтобы заполнить пробелы в последней части дневника.

Прюллер, уже лейтенант немецкого вермахта, снова был направлен в Россию. 24 февраля 1944 г. он прибыл в Краков, где собрали несколько сот офицеров, составлявших «резерв фюрера» группы армий «А» (с 5 апреля 1944 г. «Южная Украина»). В то время Прюллер в своих письмах постоянно дает советы, куда и когда эвакуироваться его жене Хенни и детям.

Завтра с утра мы отправляемся в Одессу в качестве резерва фюрера для группы армий «А»… Прошу тебя сделать все возможное, чтобы как можно скорее выехать из Вены. Для меня большим облегчением будет знать, что ты и дети находитесь в безопасности. Они (бомбардировщики союзников) непременно должны появиться. Я надеюсь, что ты вот уже несколько часов как находишься в пути. Ты знаешь, мне было бы легче видеть, что ты смотришь опасности прямо в лицо. Наш долг требует от нас обоих многого…

…Вчера в Кракове часовой впервые отсалютовал мне. На самом деле они не делают этого в военное время, только за границей. Это производит хорошее впечатление. Естественно, они делают это только для офицеров. Поскольку существует традиция, что офицер, которого впервые приветствовали таким образом, дарит что-то часовому, я проследил, чтобы ему передали 5 марок. Должно быть, он был изумлен! Я уверен, что был единственным из тех, кто еще помнит об этом.

Несколько часов назад мы пересекли границу с Румынией.[117]И тут же вернулась старая знакомая картина: существа мужского и женского пола, грубые и непривлекательные, стараются продать яйца, бекон, шнапс, табак. Я берегу все это для Одессы… Если бы только ты с детьми была уже за пределами Вены. Если у тебя есть такая возможность, не оставляй ничего в квартире, особенно компактные вещи. Лучше большие вещи.

…Город выглядит так же, как и любой другой город в России: грязь, грязь, грязь. Похоже, румынские гражданские власти не сильно озабочены выполнением своей работы. Судя по ценам, можно понять, что мы движемся в сторону инфляции…

Возвращаясь к поездке: когда ты заперт на неделю в тесном пространстве, тебе поневоле приходится понять, каковы люди на самом деле. То, что происходило, – незрелость, отсутствие солдатского духа – невозможно описать… Я не буду писать тебе об этом подробно… лучше я все расскажу сам. Но я знаю, как ты относишься к дисциплине, не важно, идет ли речь о военном или гражданском, дома или за границей, и я знаю, как ты ценишь честь и мораль. И в связи с тем, что я видел, я могу лишь снова заверить тебя, дорогая, что не разочарую тебя. Ни в каком виде. Ни в общем поведении, ни в том, что касается только нас двоих…

У меня не осталось для чтения ничего из классики, а мне хотелось бы иметь что-то. Я думаю о Фаусте, что-нибудь из Грильпарцера[118]или Шиллера, или о либретто к Вагнеру…