Мое колено довольно сильно болело, и ночью я снял шину. Я не мог носить ее. Поездка казалась бесконечной. Некоторых из нас высадили в Курске, прочих в Конотопе. Они, бедняги, были настолько тяжело ранены, что больше не могли выдержать дороги. Наконец около полудня 2 июля мы прибыли в Гомель. Там нас на носилках отнесли в центр сбора раненых, расположенный прямо на вокзале. Нам сменили повязки, а на следующий день мы снова были в пути, на другом приспособленном под госпитальный поезде, но гораздо лучше оборудованном. Там, по крайней мере, были набитые соломой матрасы и санитар в каждом вагоне. На каждой станции о нас заботились представители Красного Креста. Мы не успевали съедать и выкуривать все то, чем они нас снабжали.

5 июля мы въехали в Варшаву. Меня отвезли в госпиталь на Добраштрассе. Нас сразу же избавили от вшей и помыли (и это было чудесно). Мне поставили новую шину, гораздо более удобную, чем прежняя. Я почувствовал, будто родился заново, лежа помытым в чистой, белой постели, на свежем белье; в комнате стояло радио, внимательные санитары – все это было похоже на сон.

Рентгеновский снимок показал, что осколок состоял из двух частей и обе застряли в моих костях. Я больше не испытывал боли, но все равно не мог спать – проклятый осколок.

Как и планировалось, в Варшаве мы задержались ненадолго. Как только мы смогли двигаться, нас на санитарном поезде отправили в Германию. Когда я впервые начал вставать, поезд направлялся в Дрезден. Там мне удалили осколок и сделали гипсовую повязку. На следующий день мне пришлось готовиться к выписке, а вечером 9-го числа я уже сидел в поезде, который вез меня в нужном направлении – в Вену!

Ночью 11-го мы прибыли в Вену на вокзал Аспангбанхоф. На следующее утро в 8.00 мы выгрузились, и, когда я получил направление в госпиталь, я чуть не упал в обморок – Больтцмангассе, в 9-м районе, в 10 минутах от моего дома! Мне удалось уговорить водителя санитарной машины (это была одна из венских муниципальных машин) проехать мимо моего дома и сообщить жене о моем прибытии.

Меня решили не оперировать, иначе мое колено перестало бы сгибаться. Пока было непонятно, восстановится ли оно полностью: время покажет.

30 (июля) мне авиапочтой пришло письмо из батальона, в котором мне сообщили, что я награжден Железным крестом 1-го класса. 1 августа я впервые вышел из помещения. Мое колено еле сгибалось.

Говорит фюрер

Мы только что организовали посты охранения в Веселом, которое заняли полчаса назад, а потом нашли домик и для себя, где и начали устраиваться на ночь. Возможно, завтра нам придется выдвигаться дальше, как думало большинство из нас, но все же мы включили наше радио. После множества помех и свиста оно заработало, и мы сразу же переключились на Deutschlandsender.[116]

Из громкоговорителя лился одобрительный рев. После того как мы с любопытством прождали несколько секунд, диктор объявил, что сейчас будет говорить фюрер. Те, у кого было время и желание – а у кого такого желания не было? – собрались вокруг; практически каждый из нас чувствовал, что просто обязан услышать его речь.

А потом мы сидели на деревянном полу и слушали этот голос, который так любили. Наши глаза сверкали, пока мы ловили его волшебные слова. В избушку невозможно было бы просунуть даже шпильку, столько человек в ней набилось. Все мы завороженным взглядом уставились на радиоприемник, как будто он находился в нем, наш фюрер. Несмотря на то что можно было разобрать лишь небольшую часть речь – русские станции подавления были слишком мощными, – никто не вышел, пока речь не подошла к концу. Каждое слово было бальзамом для наших душ. Мы боялись пропустить хотя бы одно слово. Боже мой! Знаешь, с каким подъемом и энергией, с каким энтузиазмом мы завтра пойдем в атаку на противника! В каждом из нас все еще звучат слова фюрера.

Колонна медленно движется вперед. Какая надоедливая дорога: дождь стучит по крыше машины, прокладывающей себе путь через ямы, по дверям скользит внутрь нашего вездехода. А там, где дорогу прерывает зияющая яма, брезентовая крыша сползает, и тогда на нас выливается целое море воды. Уже наступил вечер. Никто не вымолвил ни слова. Каждый погружен в свои мысли или борется с неудобствами дороги. Наконец кому-то в голову пришла мысль включить радио. Замечательно! Говорит фюрер!

Забыта утомительная дорога, забыт несчастный дождь, холод и слякоть, которые действовали на нас так угнетающе. Улетучились все прочие мысли, и мы завороженно прислушиваемся к его словам. Нас выводил из себя каждый толчок, и мы бранились при каждом звуке переключения передач нашим водителем, который заслужил даже толчок по ребрам от нашего командира – должно царить полное благоговейное молчание; ведь говорит фюрер!

В течение месяца мы находились на наших постоянных зимних квартирах. В это время я командовал нашим 2-м взводом. Командир пригласил всех командиров взводов на кофе и объявил, что сегодня будет говорить фюрер и мы можем остаться и послушать его.

Я прибыл на КП заранее, за четверть часа до начала. А потом мы сели с кофе и бутербродами, а когда закончили, фюрер заговорил… Завороженные тем энтузиазмом, с которым он строил партию, государство, мы все – несмотря на все неудачи и задержки, были очарованы его словами, его уверенностью, так же как он, становились уверенными в победе, вместе с ним клялись сделать все для нашей Германии. Мы откинулись назад, чувствовали себя спокойными и счастливыми и были рады, как маленькие дети, когда фюрер насмешливо говорил о другом мире.

Конечно, эту русскую зиму почти невозможно пережить, и она требует, чтобы наши сердца были сильными и честными. Но мы преодолеем ее. Так сказал фюрер!

«Тогда я решил вновь вложить судьбу и будущее Германского рейха и народов в руки наших солдат».

И мы сделаем это, мой фюрер! Никто не превзойдет нас в верности, повиновении и нашей вере в тебя и в окончательную победу! И никто не поколеблет нас в этой вере, что бы ни случилось.

«Когда окончится эта война, я вернусь с нее еще более фанатичным национал-социалистом, чем был прежде».

Если бы даже мы вступили в эту войну, не будучи национал-социалистами, если бы тот или иной из нас вышел на бой без веры в наше движение, то теперь, в этой войне, в эти дни сражений, в часы под вражеским огнем, даже самый последний из солдат отбросил все посторонние идеи и продемонстрировал для Германии, для народа, а значит, и для нашего движения все свои лучшие черты. Вплоть до сегодняшнего дня не каждый мог понять, какое счастье жить в рейхе, вплоть до сегодняшнего дня не каждый из нас мог осознать всю степень нашего долга и благодарности тебе, мой фюрер, всему нашему движению, за наше спасение, за грядущую победу и за будущее нашего народа.