Хавстейн замолчал, ожидая, что заговорю я. Но мне нечего было добавить. Он опустил глаза.

— Эта книга значит для меня необыкновенно много, понимаешь? — Его голос зазвучал добрее. Он, скорее всего, перестал на меня сердиться. — Я читаю эту книгу почти полжизни.

— Да, — ответил я, — да.

— Так как же, черт возьми, тебе в голову пришло войти ко мне в спальню? И залезть в ящик?

— Не знаю. Мне просто было некуда себя деть. Со мной такое бывает. И еще было интересно, что ты такое читаешь каждый вечер, когда мы с Эннен сидим у нее. Наверное, поэтому так и вышло.

— Ты же мог спросить.

— У меня как-то не получилось. Тебе нужно повесить замок на дверь.

— Может, и так. Или на тебя нужно надеть наручники.

Мы засмеялись. Мне было приятно, что он опять улыбается, и я, словно впервые за сотню лет, осмелился шевельнуться, просто совсем слегка поменял положение.

— А ты туда ездил? На острова Карибского моря?

Он огляделся. Он будто расстроился из-за моего вопроса, а может, из-за самого себя.

— Нет. Нет еще. Но я собираюсь.

— Все еще собираешься? Уже двадцать лет?

— Я не в отпуск туда поеду. Я уеду навсегда.

— Почему?

— Не знаю, — Хавстейн вздохнул, — поэтому я еще не уехал.

В тот день и после мы больше на эту тему не разговаривали, хотя он, должно быть, понимал, что я об этом думаю.

Мне не удавалось прогнать мысль о том, что я отнял у него то немногое, что принадлежало лишь ему, и что волшебство, рожденное островами, картами и вечерами, проведенными в кабинете, начало исчезать. Наверное, именно поэтому однажды вечером, когда мы с Эннен сидели у меня в комнате и болтали, Хавстейн зашел ко мне с книгой в руках. Он протянул мне книгу, и я молча взял ее.

— Я подумал, может, ты хочешь почитать.

— Спасибо, — сказал я, — спасибо тебе.

Он уже собирался уходить, когда я осмелел и спросил:

— Как ты догадался, что это я?

— Потому что остальные туда уже лазили.

— Все?

— По очереди.

И с того вечера так повелось, что когда я ложился, в комнате у меня тоже наступало лето, светлое и жаркое, и надо мной было синее небо, а уши мои наполнял шум слабых тропических бурь, смех купающихся людей и музыка из транзисторов.

А потом помню тот день в начале декабря, мы с Хавстейном сидели в гостиной, он сначала читал газету, а потом ни с того ни с сего спросил меня:

— У тебя есть какие-нибудь планы на Рождество?

Есть ли у меня какие-нибудь планы на Рождество?

Есть ли у меня какие-нибудь планы?

Нет.

— Нет, — ответил я, я вообще-то думал, что мы будем его праздновать здесь, все вместе, — не знаю, а ты как думаешь?

Хавстейн читал газету. Не отрывая от нее взгляда, он сказал:

— А ты не хотел бы съездить домой?

Домой?

Сейчас?

Сейчас, когда меня только-только починили?

— Я думал, может, ты хочешь отпраздновать Рождество вместе с родителями?

— Ты думаешь, мне можно сейчас ехать домой?

Он взглянул на меня, словно чтобы убедиться в том, что принял правильное решение, или просто потому, что я задал глупый вопрос.

— Да, я думаю, все прекрасно пройдет.

— Я даже не знаю, — сказал я, и Хавстейн наконец оторвался от газеты.

— Ты можешь купить билет в два конца. И вернуться.

— И правда.

Я слегка задумался. Поехать домой. Рождество. Рождество в Ставангере, разговоры за столом и в барах, беседы об одном и том же — что снега выпало мало. С неба будет сыпаться мелкая мокрая крупа, а в Вогене разыграется буря. Пакеты с одеждой под елкой. Представители Армии спасения в теплых пальто и с кружками для пожертвований. Между домами на главных улицах протянут гирлянды с электрическими лампочками. На малый сочельник мы с Хелле покупали елку, не раньше, раньше нельзя, обязательно дожидались малого сочельника, хотя елки быстро раскупали, а цены росли. Елка всегда была какой-то взъерошенной, и мы с Хелле обязательно наряжали ее, хотя елочных украшений у нас было мало. На малый сочельник Йорн вечно пытался вытащить меня пить пиво в «Цемент». Я никогда туда не ходил. Снова и снова «Графиня и дворецкий». Счастливого Рождества и с Новым годом.

— Может быть, — сказал я.

— Ты подумай об этом, — ответил Хавстейн.

Прежде чем окончательно что-то решить, я прозондировал почву: Хавстейн собирался на Рождество в Орхус, все его родственники каждые два года приезжали в Торсхавн, Эннен поедет к матери в Торсхавн, Анна уедет домой в Мидвагур, а Палли всегда празднует Рождество с семейством в Коллафьордуре. Если я останусь, то буду здесь совсем один. Не знаю, хотелось ли мне оставаться в одиночестве. Я не самая подходящая для себя самого компания.

Я сделал два телефонных звонка. Один — в Ваугар, в «Атлантик Эйруэйз». Да, у них еще осталось несколько билетов на рейс до Ставангера на малый сочельник, самолет в пятнадцать минут четвертого. В моей комнате лежал конверт с двенадцатью тысячами крон. Я сказал, что за билеты расплачусь наличными. Девушка поздравила меня по телефону с Рождеством. Голос у нее был мягким, словно свертки под елкой. Потом я позвонил отцу. Мне не хотелось звонить с Фабрики, чтобы остальные слышали, поэтому я оделся, поднял воротник, вышел на улицу, и, сгибаясь от ветра и мокрого снега, дошел до старой телефонной будки рядом с закрытым магазином.

— Алло.

— Привет.

— Матиас?

— Да.

— Матиас? Матиас, это ты?

— Да, это я.

— Ох, господи, как ты, Матиас?

— Хорошо. У меня все в порядке. Ты получил мою открытку?

— Да, получил. Спасибо. Красиво там у тебя. Места много.

— Здесь замечательно. Хорошо бы, если бы ты приехал.

— Я так переживал из-за тебя. Мы так из-за тебя переживали.

— Вы не волнуйтесь. Поводов для переживаний хватает.

— Каких, например?

— Ну, например, события на Балканах.

— Ты о чем это, Матиас?

— Я, наверное, приеду домой.

— Вернешься насовсем?

— Приеду на Рождество. Можно?

— О господи, Матиас, ну разумеется, приезжай. Когда хочешь. Мы по тебе так скучали! И про тебя все спрашивают!

— Все?

— Ну да, твои тетки, дядя, бабушка. Йорн. Хелле.