– У меня тут к тебе еще небольшое дело, – сказал я ему.

Дяде, казалось, было совершенно все равно, что это за дело, и он молча зашагал рядом со мной. Моя мама все припоминала Диармаду больную ногу Томаса: что удар был ужасный, что в этом году он уже ходить не сможет, что коленная чашечка – это очень скверное дело, много кто после подобного удара так и не оправился.

– Но хромать он будет знатно! – сказал Диармад.

– Это ты его так жалеешь? – спросил я.

– Нет, всего неделю назад он чуть было не вышиб из меня дух на пляже, вообще ни за что, – сказал он. – Но мне жаль его детей, – добавил он.

Когда закончили все это обсуждать, я пробрался к ящику, где у меня в запасе лежало спиртное, и принес «волынщика»[88], которого пока еще не успели откупорить. Увидав полную бутылку, Диармад решил, что она, должно быть, упала ему прямиком из рая небесного. К тому же на огне в то время готовился кусок огромного валуха, которого он сам для нас добыл.

Не в моей натуре было отказывать хоть кому-то, кто протягивал ко мне руку за помощью и нуждался в гостеприимстве, а Диармад как раз был из таких. Да и подарок его стоил для меня гораздо больше, чем весь виски, что был в тех бутылках.

Я взял большой стакан и наполнил его до краев. Диармад не отказался от выпивки, потому что иначе его бы неправильно поняли, и когда виски оказался у него внутри – в том самом месте, где больше всего было нужно, – он сказал:

– Дьявол побери мою душу! Меня бы уж давно похоронили, если б не все то, что ты привез с собой. Наверно, это Божий дар.

– Да бульшую часть этого я получил в подарок от разных людей.

– Шли бы они все к дьяволу! Разве я не приносил всякого многим людям, еще до того, как ты родился? А в ответ мне мало что досталось, – сказал он.

– Думается, они как раз чувствовали, что этой выпивкой ты приближаешь свой конец. А потому не было никакого смысла подкупать тебя такими подарками, особенно если они хотели добыть у тебя что-нибудь в будущем.

– Пусть Бог им ничего не даст, этаким разбойникам, а все, что мне надо, я от них уже взял.

Теперь я мог хоть веревки из него вить. После капельки виски у Диармада проснулся голос, и он опять разговорился, так что я решил пойти в гости к Пади Шемасу. Тот был человек наивный и дурашливый, но все еще не мог побороть свой недуг – с тех самых пор, как вернулся из Дангяна. Однако он по-прежнему каждый день отправлялся играть в хёрлинг, хотя получалось у него не очень. То ли дело времена, когда он действительно ходил среди лучших игроков! Но вот после возвращения из города у него выходило плохо.

Я подумал, что совсем недавно принес Пату выпить маленькую кружечку, и мне было очень весело, когда он напился. Взял я бутылочку и вышел из дома. Мне бы очень хотелось разделить ее с Пади – точно так же, как и он, без сомнения, поделился бы со мной, если б у него что-то водилось.

Посидел у него некоторое время и наконец заметил:

– Что-то в этом доме сегодня не рассказывают историй и не читают стихов. Не похоже, что здесь отмечают Новый год.

– Хозяин дома нынче не в праздничном настроении, – сказала Кать. Она снова ответила мне за него.

– Наверно, он просто своего еще не выпил, – сказал я. – Кабы он выпил еще бутылочку спиртного, уж точно рассказал бы что-нибудь.

– Черт, ну и шутки у тебя, Томас О’Крихинь, – сказал Пади. – Кости-то все еще так и ноют, – добавил он.

Я подумал, что давненько не слышал от него таких слов, так что, похоже, подходит время подкрепиться. Я потянулся за чашкой, которая висела в буфете. Наполнив, я передал ее Пади. Он с удовольствием выпил – и, не заставив себя долго ждать, запел «Дитя ветвей»[89]. Песни пошли одна за другой. Тут я услышал стук башмаков и подумал, что это, должно быть, мой отец зовет меня есть, но когда в дверь просунулась голова, оказалось, что это Диармад.

– Там твоя еда готова, – сказал он мне.

Вместе с ним явился мальчик, который тоже пришел звать домой Диармада. Но что бы мальчонка ни говорил, Диармаду было не слишком охота идти к семье. Он просто взял и сел на трехногую табуретку.

– Ты небось, – сказал он Пади, – из «Белого покрывала»[90] ни куплета не знаешь. Я и сам его очень давно не слышал.

– Ну вот что, давай, хватит уже, – сказал я ему (в этот раз я ответил за Томаса). – Тебе, как я погляжу, обязательно дождаться этой песенки, а парнишка тебя уже час зовет картошку есть, пока ты в чужом доме песен дожидаешься.

– Бог свидетель: если он начнет петь, я останусь. И следующей дождусь. И буду сидеть хоть до завтрашнего рассвета. Тебе-то что? Иди-ка ты сам поешь, – сказал он.

Раз Диармад не согласился пойти со мной есть, я согласился с ним – и ушел, оставив их вдвоем. Песни полились у Пади одна за другой, не переставая. Он не давал себе ни отдыху, ни продыху, ни сроку, но к тому времени уже окончательно развеселился.

Когда я вернулся домой, картошка моя уже совсем остыла.

– Что-то долго ты шел домой, – сказала мама. – Разве этот бродяга тебя не позвал?

– Да он правда позвал, только собака быстрей гонца, – сказал я. – Потому что он все еще там, а я уже прибежал.

– Дева Мария! Какой же он бестолковый, – сказала она.

Хотя картошка была уже совсем холодная, зато мясо – большой кусок баранины – горячее и хорошее. Наевшись досыта, я решил пойти обратно, туда, где продолжалось представление: подумал, что такого случая до следующего года может и не представиться. Рассудив так, я объяснил все матери, сказав, что собираюсь снова пойти в дом Пади Шемаса, и если буду возвращаться поздно, пусть она не обращает на это внимания. Потому что Диармад, наверно, все еще не выходил оттуда на свежий воздух, и если застрянет там, то, боюсь, останется до утра. А коли останется, так и я останусь с ним.

– Закрой дверь на крюк, но не запирай ее.

Короче, я пошел к сундуку с выпивкой и взял оттуда бутылку. Это была уже третья, и все равно там оставалось еще больше половины. Настал один из самых восхитительных вечеров в моей жизни. Я налил стаканчик виски отцу, хотя тот не особенно его уважал, а мама просто пригубила немного из моего стакана.

– Не знаю, – обратился я к старикам, – нести ли мне домой к Кать все, что осталось в этой бутылке.

Я просто проверял их, потому что, если бы они запретили мне брать с собой бутылку, я бы понес ее все равно, по-тихому, но они не запретили. Мой отец всегда отвечал так, как надо, потому что никогда не ворчал на людей, разве что если кто-то будет совсем уж не в себе. И он сказал вот что: