Шины низкого давления мерно шуршали по брусчатке подъездной дорожки. Уродов я больше не слышал.

Оглянувшись, увидел, что они остановились. Застыли на северной лужайке, высоко подняв головы (за исключением горбатых), и смотрели на меня, на дом, снова на меня, словно никак не могли сделать выбор.

Они напоминали существ из апокалипсического откровения, не только отвратительной внешностью, но также как вместилище злых и безжалостных сил, которые с незапамятных времен терроризировали этот мир. Бледные, жестокие, сильные, они, казалось, пришли из какого-то круга ада, который пропустил Данте. Некоторые вроде бы носили какие-то лохмотья, хотя я предполагал, что мог ошибочно принять волосатую шкуру хряка за одежду.

Их нерешительность позволила мне увеличить разделяющее нас расстояние, и я уже не сомневался, что успею добраться до относительно безопасной сторожки. Я припарковался под навесом и выпрыгнул из-за руля, на всякий случай не выключив двигатель.

Генри не сидел под навесом с томиком стихов. Он стоял у забранного решеткой окна и смотрел на меня.

Я попытался открыть дверь. Заперта. Я постучал.

— Генри, впустите меня.

Он оставался у окна, его голос донесся до меня, приглушенный и искаженный толстым стеклом.

— Уходи.

Его мальчишеское лицо не выражало никаких эмоций, хотя в зеленых глазах стояла прежняя душевная боль.

— Уроды, Генри. Вы знаете об уродах. Откройте дверь.

Мне показалось, что он ответил: «Ты не один из нас».

Посмотрев на восток, я обнаружил, что уроды определились с выбором. Они продвигались по подъездной дорожке, держа курс на сторожку.

— Генри, извините, что я подкалывал вас с инопланетянами и колоноскопией. Мне следовало с большим доверием относиться к мнению других. Впустите меня. Обещаю вам, я в них поверю.

Через закрытое окно до меня донеслось: «…никаких инопланетян… хотелось бы… были».

— Вселенная огромна, Генри. Все возможно.

— Инопланетяне… не смогут меня освободить… в Роузленде.

— Может, и смогут. Впустите меня. Мы поговорим.

Его лицо перекосило от ярости, какой раньше я никогда в нем не замечал. Вроде бы он сказал: «Ты… всего лишь… жалкий кокер».

Я вспомнил, как Виктория назвала меня глупым кокером, когда я пытался вставить кляп ей в рот.

Стая находилась уже в двухстах футах и прибавляла шагу. Большинство действительно носило что-то из одежды, грязные рваные тряпки, но не для того, чтобы прикрыться, и не для тепла, скорее, в качестве украшения. Один нацепил на себя несколько галстуков из расшитой парчи. Другой переплел на талии пару поясов и добавил кисточек.

День пахнул озоном, и вокруг воздух мерцал, как бывает в жаркий летний полдень, когда тепло поднимается от раскаленного асфальта. Но на дворе стоял калифорнийский февраль, ни о какой жаре речь не шла, было даже прохладно.

Хотя выглядели они достаточно грозно, чтобы убивать руками, некоторые из этих существ тащили с собой оружие. Главным образом, трехфутовые куски трубы, привязанные к запястью шнуром, но я заприметил и серп. Мотыгу. Садовый нож. Топор.

Их тела бугрились мышцами, на них пятнами топорщилась жесткая белая и серая щетина, они шли по подъездной дорожке, как фаланги армии ночных кошмаров, как орки из Мордора, а я не мог найти волшебника, который бы меня защитил. У большинства свиные рыла скалились волчьей ухмылкой. Другим достались асимметричные лица. С глазами на разных уровнях, с костяными выступами на черепе. Их конечности плохо сгибались в суставах, выглядели неестественно длинными. Они являли собой идеологию насилия, принявшую материальные формы, они перестали быть животными, хотя сохранили некоторую схожесть со свиньями, в своей агрессивности они очень уж походили на людей, и это тревожило.

Воздух между мной и стаей, да и, собственно, вокруг меня, бурлил, словно мучимый жарой, и я подумал, что и стая, померцав, может пропасть, как мираж.

Но термальные потоки — или как там они называются — ушли в землю, колебания воздуха прекратились, и уроды приблизились настолько, что до меня долетал их запах.

Я прыгнул за руль вездехода и умчался.

Электрический двигатель разгонял мини-пикап так же быстро, как скрученный артритом старик поднимается из любимого кресла. Я свернул влево, между воротами и сторожкой. Мчась на юг по широкой лужайке, через пятьдесят ярдов оглянулся. Уроды шли за мной, но расстояние не уменьшалось. Оглянувшись еще через пятьдесят ярдов, я с облегчением увидел, что они отстают.

Идеальный лужок уступил место творению природы. Я продолжал удирать, поднимался по довольно пологому склону еще двести ярдов, тогда как насекомые выпрыгивали и вылетали из высокой травы, как перепуганные пешеходы бросаются в разные стороны с пути пьяного водителя.

На гребне я повернул на восток, чтобы обогнуть, а не пересекать дубовую рощу. Оглянулся. Уроды более не преследовали меня. Они направлялись к особняку.

Я не остановился, чтобы выпрыгнуть из электромобиля и сплясать вокруг него танец победы. Продолжил движение на восток, чуть заворачивая к югу. Собирался объехать облагороженную часть поместья и вернуться к гостевой башне, чтобы посмотреть, как там Аннамария.

На этой холмистой территории шины низкого давления и, вероятно, улучшенная подвеска обеспечивали достаточно мягкое движение, схожее с плаванием лодки по волнам: поднимаешься на гребень волны, опускаешься между волнами, поднимаешься на следующую.

Какое-то время я ехал по лощине в поисках удобного места для подъема на очередной холм. Где-то мне мешали очень уж густые заросли кустов, где-то — каменные завалы. Внезапно все вокруг меня заколыхалось, словно к небу устремились потоки жаркого воздуха, хотя он оставался прохладным.

Паули Семпитерно и миссис Теймид говорили о завихрениях и полном приливе. Теперь я понимал, что речь шла не о море, а об этом феномене.

Пока я всматривался вперед, борясь с нарастающей тошнотой, освещенность изменилась, хотя и не так резко, как раньше, когда утро в минуту сменилось ночью. Выгоревшая трава стала темно-желтой, серебристые сорняки потускнели. Бегущие тени раздувались и раздувались, грозя поглотить все.

Я сбросил скорость, нажал на педаль тормоза, останавливая электромобиль, с неохотой поднял голову.

На мгновение вновь увидел над собой желтое небо, которое пугало меня гораздо больше, чем свиноприматы. Я видел не земные небеса в муках Армагеддона. Апокалипсис — это откровение, и я видел над собой апокалипсическое небо, оно показывало, что человечество, благодаря самонадеянности и безрассудству, обязательно обрушит его на себя.

Вибрирующие термальные потоки, которые кардинально изменили ландшафт, исчезли. Небо снова посинело, лишь на севере оставалась армада облаков, которая с утра так и не сдвинулась с места, словно поставленная на якорь.