Господин Тумана. — А вы бы лучше смотрели, за что хватаетесь!

Я удивился раздражению в мой адрес.

Господин Тумана задрал тогу, под которой обнаружились широкие штаны, вытащил из кармана большой кружевной платок и кинул мне.

Платок белым скатом приплыл мне на руки.

— Так жаль, когда хоть пылинка падает на завершенную работу, — сказал Господин, и я примирился с его раздражением.

Я вытер пальцы. Мы поднялись на второй этаж.

Заиграла музыка — она лилась сверху, но оркестра не было видно.

Открылись двери в главный зал — он был так же высок, как вестибюль, видно, размещался в соседней с ним башне. Стены были белыми в золотых узорах, по стенам были развешаны гигантские полотна, изображающие пейзажи, мозаичный пол искусно изображал морское дно.

Посреди зала стояла небольшая группа людей.

Господин Тумана быстро прошел к возвышению в торце зала, где стояло кресло.

Он уселся в кресло и, увидев, что я отстал, крикнул мне:

— Да скорее же! Идите сюда.

Группа людей потянулась к возвышению. Они шли молча.

Я прошел близко от них и понял, что все они бедняки. Именно таким было мое первое впечатление. Бедняки. Бедные несчастные люди. Поднявшись на возвышение, я оказался с этими людьми лицом к лицу.

И понял, откуда возникло это ощущение бедности.

Одежда этих людей являла собой крайнюю степень изношенности, как будто была протерта многолетним употреблением, штопана-перештопана, заплатана, но при том и дырява. То же было и с обувью… И волосы у этих людей были длинными, кое-как обрезанными. И седыми.

Все они были седыми, старыми, как сама смерть.

Даже Господин Тумана, лишенный сентиментальности, был, по-моему, поражен видом этих людей.

— И это все? — спросил он.

— Все, — ответил старик из первого ряда.

— А остальные? — спросил Господин и первым ответил: — Умерли.

— Умерли, — прошелестело в толпе.

— Это чудесный дворец, — сказал Господин и смахнул слезу, чему я был удивлен. Голос его прервался, словно слезы душили его. — Это лучший в мире дворец. Можно положить тысячу жизней, но не построить такого дворца. И пускай наш гость, — он смотрел на меня наполненными слезами глазами, — пускай он подтвердит, что никогда и нигде не видел ничего подобного.

Я сказал тогда:

— Я бывал на очень многих планетах, я посетил тысячу миров. И я клянусь вам, что подобного замка и подобного дворца нет нигде. И я думаю, что никогда не будет.

Старые бедняки молчали и не смотрели на меня.

— Вы слышали? — громко спросил Господин. — Сегодня прилетает сам комиссар Галактики, и он увидит, какой дворец есть на нашей планете. Так что теперь вы можете идти и отдыхать. У вас все будет — пока вы будете жить, у вас все будет.

И тогда я, обшаривая взором эти лица, озаренный черным светом понимания, кто они и почему они так бедны и стары, увидел наконец лицо Лиины. Она почему-то держала в старческой лапке измочаленный и почерневший от старости рулон с проектом дворца. Она высохла и была непохожа на вчерашнюю Лиину, но глаза остались прежними — если видеть только глаза.

Она не хотела узнавания. После первого проблеска радости от встречи наших взглядов она отвела глаза и сразу растворилась в кучке стариков и старух.

— Идите, — сказал Господин, — идите, помойтесь, отдыхайте. Вы можете выбрать одежду в моих кладовых.

Они пошли прочь. Покорно. Уже забытые. Я ждал, что Лиина обернется, а она не обернулась.

— Сколько их было? — спросил я.

Один за другим старики втягивались в открытые двери. И исчезали.

— Когда? — спросил Господин Тумана.

— Вчера вечером.

— Шесть тысяч. Если нужна более точная цифра, я ее для вас прикажу найти. Но сами понимаете… многие умерли. Но не от беды, не от случайности — от старости. Я думаю, что не надо рассказывать господину комиссару о том, что этот замок построен за одну ночь.

Я согласился с Господином Тумана. Но он, словно не был уверен, правильно ли я его понял, пояснил:

— А то у вас будут думать, что мы можем делать такое всегда… Но у нас есть один мост, он был построен семьдесят три года назад, когда…

— Я помню.

— И этот дворец. А больше такого не будет. Ведь он строится раз в жизни.

Я знал, что все равно комиссар узнает об этом. Или узнают люди, сопровождающие его. Я сам могу проговориться.

Днем приехал комиссар. Он милый человек, мы давно с ним работаем вместе. Я тогда же, вечером, когда мы остались в каминной — схожей с готическим храмом, устланной коврами и шкурами зверей зале, — рассказал ему, что дворец был построен за ночь, что вчера еще — я сам уверен в этом — на месте дворца был пустырь.

Господин комиссар не поверил мне. Сначала не поверил. Может быть, потому, что в моем голосе не было уверенности. Может быть, потому, что я все равно подозревал себя в странном состоянии безумия.

На следующий день по холодку мы гуляли с комиссаром по городу. Город все еще был тих и словно задумчив.

— Наверное, многие, — сказал комиссар, и я понял, что он уже поверил мне, — за ту ночь потеряли близких. А если они возвратились… то это печальный парадокс.

Я услышал, как наверху скрипнуло. Я поднял взгляд. На втором этаже распахнулось окно, и оттуда к моим ногам упал ветхий рулон бумаги. Комиссар поднял его, а я смотрел наверх и увидел Лиину, которая сначала отшатнулась от окна, но затем вновь приблизилась к нему. Ее сухие сморщенные губы раздвинулись словно в улыбке, она хотела что-то сказать мне, но не сказала — я думаю, что в моем горестном взгляде она увидела нечто обидевшее ее. Но во мне не было желания ее обидеть.

Окно закрылось.

Комиссар протянул мне рулон.

— Это вам? — спросил он.

— Да, — сказал я. — Это первый проект вашего дворца. Он был нарисован вчера. Его нарисовала девушка, и мы с ней гуляли вчера вечером по этому городу… Вы ее видели сегодня.

Мы шли молча. Город был пуст и печален.

— А давно вы впервые поцеловали девушку? — вдруг сердито спросил комиссар. — Давно выпили первый бокал вина, давно похоронили мать? Давно?

— Вы хотите сказать, что вчера? — улыбнулся я.

— Да. Я вчера стал комиссаром этой маленькой Галактики. Вчера!

Он говорил настойчиво и сердито.

— Но почему они согласились? — спросил я.

Комиссар отмахнулся. И пошел вперед. Не оглядываясь. Потом, дойдя до перекрестка, вдруг обернулся и крикнул мне:

— А вы возражали против собственного рождения? Против совершеннолетия? Против старости? Как возразишь, ну как, черт побери, возразишь,