Он всегда был прогрессистом и по-своему модником. Когда интеллигенты читали Надсона и Мережковского, он конспектировал Энгельса и Фейербаха. Все еще донашивали котелки и цилиндры, а он уже надел кепку, которая через полвека превратится в битловку и отошлет тех, кто знает, к законодателю специфического гламура из далекой России. В 1918 году Норвегия выдвинула его на Нобелевскую премию мира за то, что он способствовал прекращению Первой мировой войны, но Нобелевский комитет заартачился, и премия грохнулась, улетев восвояси. Если бы не Маркс и его «Манифест коммунистической партии», сбивший с пути и прививший иллюзию повелителя истории, он к своим пятидесяти уже был бы успешным премьер-министром какой-нибудь тихой европейской страны с законопослушными бюргерами, стерильными улицами и сытым пролетариатом, который бы он накормил от пуза. Почему все так получилось, почему он угодил в столь глубокую яму?

Ленин винил во всем Россию. Ее просторы, в которых терялась всякая рациональная мысль, напоминали василиска. Мистическое чудовище с женским лицом и плотными щетинистыми усами смотрело прямо в глаза, выпивая энергию и повелевая молчать. Но молчать он не мог, потому что был профессиональным журналистом, искавшим полемики там, где ее не было. И он сочинял, говорил и доказывал… Количество сочиненного уже превосходило то, что написал когда-то граф Толстой. И когда через год он выдумает несуществующую должность Генерального секретаря ЦК, которая лично его не интересовала, то к этому Генеральному секретарю пойдут доносы на Ильича от приближенных дам, и Генеральный, затягиваясь дурным табаком, будет внимательно читать каждую строчку.

Ленин открыл дверь своей квартиры. В нос ударил кислый запах русских щей. Жена, расставляя тарелки в столовой, вздрогнула от его присутствия.

– Что такое? – пробормотала она. – На вас лица нет.

Ленин не ответил. Он сел за стол и забарабанил пальцами по скатерти. Перед ним стоял никелированный поднос, который он вывез из «Националя», с витиеватой монограммой гостиницы – он жил там с семьей первое время после побега из Петрограда в ожидании кремлевской квартиры, сравнительно тесной и не совсем удобной для нескольких человек.

Крупская с опаской поглядела на мужа, потому что барабанная дробь пальцев не сулила ничего хорошего. Заметила, что из крупного носа его вытекает жир. Вытащила из кармана серого платья носовой платок и, приблизившись к Владимиру Ильичу, вытерла жир с носа и заодно отерла его влажноватый лоб.

– Я хочу спросить… Когда мы сможем освободиться от совести? – сказал он, отстраняясь от ее платка.

Он не любил, когда к нему лезли с телячьими нежностями, тем более отирали нос, который часто потел и излучал испарения.

– А что вы подразумеваете под совестью? – поинтересовалась Надежда Константиновна, отступая.

– Внутреннее самокопание. Бесплодную достоевщину. Истерику прыщавых курсисток.

– Через сто лет, – медленно ответила Крупская, смотря поверх его головы.

Иногда она напоминала сомнамбулу, его жена. Не требовавшая мужской ласки, вообще какого-нибудь внимания, мягкая, словно резиновая игрушка, она смотрела выпученными глазами в пустое пространство и как будто прозревала в нем то, чего не видел сам Ильич. О ней нельзя было сказать словами Гоголя: баба, что мешок, что положишь, то и несет. Он клал в нее невнимание, усталость, раздражение, которое часто переходило в открытую грубость, но она никогда не отвечала тем же. Иногда ему казалось, что Надежда общается с духами, в которых он, материалист и политик, конечно же, не верил. Однажды в каком-то дешевом журнале Ильич увидел фотографию госпожи Блаватской, медиума, эзотерика и авантюристки, и поразился: одно лицо!

– Гм… Значит, через сто лет, – повторил он, чтобы донести до собственной головы слова Надежды Константиновны. – Через сто лет не будет совести, вы утверждаете… У всего народа не будет или только у руководящего партийного звена?

– При чем здесь партийное звено? – не поняла она. – У них совести отродясь не было.

– Но у меня-то есть, – неожиданно возразил муж.

Крупская промолчала, ничем не выразив своих чувств.

– И какая же это будет Россия – без совести? Свободная процветающая страна или пустыня, в которой плачет дикий, необузданный человек?

Надежда Константиновна опять не ответила. Она была одета в платье мышиного цвета свободного мешковатого покроя, которое делало ее похожей на беременную. Пол в гостиной был вымыт до блеска. Его она мыла сама вместе с Марией Ильиничной, сестрой вождя, согнувшись, задыхаясь и кряхтя.

– Гамлет, – пробормотал вдруг Ленин задумчиво. – Он как будто разговаривает со своим отцом, и никакой идиот-постановщик не додумался до того, что на самом деле принц разговаривает с самим собой.

– Это не отец, это призрак к нему приходит, – напомнила Надежда Константиновна.

– Он разговаривает с самим собой, – повторил Ильич упрямо. – А где же Маша? – спросил на всякий случай, переключая разговор на бытовые темы.

– Пошла прогуляться по Кремлю.

– Прогуляться по Кремлю… Гм. А что там смотреть? – не понял он, подавляя проснувшееся раздражение. – Ладно, – махнул рукой, словно отгонял тревожную мысль. – У нас что на обед, щи?

– А у вас разве кончился рабочий день? – осторожно спросила Крупская.

– Все завершено. Хотя в кабинете остался Феликс. Может, дать ему щей?

– Зачем?

– Он покушает и уйдет поскорее.

– Вряд ли, – не согласилась Надежда Константиновна. – Феликс всё отнесет беспризорным детям, а сам останется сидеть до ночи.

– Ну и черт с ним! Пусть сидит, – зло сказал Ильич. – Мне нужно съезжать отсюда, – добавил он с тоской. – Подальше. А то меня здесь задушат. Под Москву, что ли…

– А почему вы вдруг спросили о совести? – поинтересовалась Крупская с подозрением. – Она вам сильно мешает?

– Мне мешает только глупость. Просто есть одна проблема… Орел или решка… Орел! – вдруг страшно произнес Ильич.

Глаза его просветлели от пролетевшей внутри молнии.

– Орлеан! – воскликнул он. – Я назову его Орлеаном!

Вскочил со стула, так что тарелка на столе звякнула о ложку, помчался в спальню, которая одновременно служила ему домашним кабинетом, и через минуту возвратился с большой географической картой.

Расстелил ее на столе, сгреб приборы на самый край, и пустая супница чуть не грохнулась на пол.

– Вот здесь! – Он ткнул карандашом куда-то в Сибирь. – Или здесь! – Его карандаш спустился в пустыню на самый край Алтайской губернии. – Цепь озер, видите? Здесь самое место химическому комбинату. И новому американскому городу с названием Орлеан!

Крупская с горестью в глазах смотрела на него, как смотрит на помешанного заботливая дальняя родственница.

– Химические отходы будут сливаться прямо в озеро, котлован рыть для этого не потребуется. Глауберова соль будет цениться выше золота. А на берегу заживут счастливые советские люди. Десятичасовой рабочий день, шесть дней работаешь, на седьмой отдыхаешь… Из Ойрота сюда приедет партийная молодежь. Поклонившись могиле одиннадцати партизан, замученных белогвардейцами, они явятся в Орлеан за опытом построения города будущего в безжизненной пустыне.