Ауч, вот и прокол в легенде. Ну да ладно, теперь уже не суть...

— Да, моё.

Не знаю почему, но открытие, что такое состояние принадлежит мне одному, заставило эмира внезапно задрожать. Резонаторы накрыло бета-колебаниями тревоги, почти что ужаса.

— Санджар Робер Молниеносный, вы так богаты, что на Террасоре считались бы эмиром!

Я поморщился. Благодаря Эсмеральде у меня установилась перманентная аллергия на разговоры о заработке.

— Это неважно… — начал я, но меня перебили:

— Санджар, заклинаю вас! Наденьте на Шейну рукавицы!

Он потянулся к резной шкатулке, а меня буквально затрясло от злости. После того как узнал больше об анатомии террасорок, эта вещь стала мне глубоко омерзительна.

— Вы хотели надеть орудие пыток на дочь и при этом считаете себя любящим отцом?

— Что? — Глаза Идриса Свет Истины на миг расширились, а затем затрепетали ноздри, по скулам пробежали желваки, и мои резонаторы хлестнуло эманациями гнева. — Да как вы смеете?! Я её защищаю! Знаете, как обращались с «грязными» до моего правления в Аль-Мадинате?!

— Знаю. Маленьким девочкам выдирали несформировавшиеся косточки, по факту — медленно и болезненно ампутировали здоровую часть тела. Зачем вы настаиваете, чтобы я надел этот ужас на Шейну?! — рявкнул в ответ.

Реакция эмира изумила. Из мужчины как будто вынули внутренний стержень, и он буквально рухнул на обитую бархатом оттоманку.

— Так вы всё знаете…

— Не благодаря вам.

— Так почему не наденете рукавицы? Она же вас рано или поздно убьёт!

— В смысле «убьёт»?!

Я невольно потянулся к боку, где уже зарастала рана, но тут же отдёрнул ладонь. К счастью, Идрис не заметил этого движения — настолько был растерян моим ответом. Неполную минуту в кабинете эмира стояла гнетущая тишина. Наконец мужчина прочистил горло и тихо заговорил:

— Всем известно, что террасорки убивают мужчин, если ложатся с ними без ритуала очищения. Шейна… с детства не носила рукавиц, а уж про удаление шипов её мать и слышать не хотела. Я разрешал ей ходить с руками, покрытыми лишь рукавами платья, до того момента, как к ней посватался Гафур Лев Пустыни. Я соблюдал традиции и, настаивая на рукавицах, всего лишь хотел, чтобы моя девочка не убила вас, когда вы в очередной раз разделите с ней постель.

Я ошеломлённо молчал. Идрис же принял моё молчание за одобрение и потому продолжил:

— На Террасоре за причинение мужчине физического вреда женщин наказывают. Это серьёзнейший проступок, ибо Мужчина — отражение Владыки на земле и песке. И даже если на вашей родине это не так, за преднамеренное убийство всегда следует высшая мера наказания во всех Мирах. Я готов закрыть глаза на неоправданную жестокость и многое другое… Всё это лучше, чем казнь Шейны.

«Преднамеренное убийство». Вот как эмир воспринимает выстреливающие шипы террасорок.

Что за убогое Средневековье…

Стоп! «В очередной раз разделите постель», «закрыть глаза на неоправданную жестокость»… Внезапно до меня дошло, что со всеми событиями я совсем позабыл об окровавленных простынях в выделенных мне во дворце покоях и прыжке из окна перед тем, как постучалась одна из жён эмира! Удушающая догадка, что подумал Идрис, перехватила дыхание.

«Ну, очевидно, что если ты жив и здоров, то с точки зрения эмира кровь не твоя, а Шейны», — подсказал внутренний голос, от чего меня замутило. Крови на простынях было столько, что принадлежи она действительно девушке, на Цварге бы за такое упекли за решётку. Сразу же. Насильником меня ещё никто не называл… Однако здесь, на Террасоре, это, очевидно, не преступление, а вот попытка женщины защищаться — очень даже.

Проглотив едкую, как сок кактуса, слюну, я пришёл к выводу, что менять мнение этого мужчины уже слишком поздно. Вместо этого я сказал единственное, что могло бы его успокоить:

— Обещаю, Цварг понравится вашей дочери. И ей ничто не будет угрожать там. Я обо всём позабочусь.

Собеседник промолчал, но впервые за всё знакомство с эмиром я почувствовал от него волну благодарности, и эти бета-колебания были красноречивее слов. Да уж, «минуй нас пуще всех печалей отцовский гнев и отцовская любовь», как было сказало в одной древней комедии с Захрана.

— Раз мы до всего договорились, объясните, пожалуйста, почему вы подумали, что смерть Аоиф — на руках вашего сына?

— Разве эта девушка не умерла своей смертью? У вас новая информация? Ихмер всё-таки виноват? — Эмир мгновенно собрался и напрягся.

— Нет. — Я отрицательно покачал головой. — Старший принц здесь ни при чём. Но вы подумали на него. Я хочу знать почему.

— Это неважно. — Идрис Свет Истины решительно поднялся, давая понять, что диалог окончен.

Его настроение менялось очень быстро, с другой стороны, возможно, он и занял столь высокое положение в Аль-Мадинате благодаря этой особенности. Настоящие руководители в любой сфере должны уметь оперативно анализировать ситуацию и принимать решения.

— Но я хотел бы…

— Спасибо, санджар, у меня дела.

С этими словами он прошёл к двери и открыл, намекая, что мне пора. Я раздражённо фыркнул.

— Отлично! У вас в пещерах убивают девушек, так называемых «грязных», а вам на это плевать. Вы замечательный правитель города, ничего не скажешь!

Я рассчитывал на его эмоции, на хоть какую-то информацию, но тем удивительнее были молчание и проступившая горечь в ментальном фоне. Дождавшись, когда я выйду за порог кабинета, эмир сказал уже в спину:

— Мне не плевать, но казнит толпа. Я не могу пересажать всех за решётку, иначе в Аль-Мадинате не останется горожан. А те девушки, которые отказались надевать наручи даже во взрослом возрасте, понимали, на что идут.

— Надевать на взрослых девушек ваши рукавицы — ещё большее зло, чем надевать их на детей. Они могут умереть от болевого шока!

— На всё воля Владыки.

Из дворца я выбежал с такой скоростью, какую не всегда развивал, гоняясь за преступниками.

Уже в дверях я столкнулся с Деорсой. Он отвесил глубокий поклон и тихо шепнул:

— Санджар Робер Молниеносный, я очень рад, что встретил вас. По Аль-Мадинату ходят слухи, что Гафур Лев Пустыни принял поражение за руку Шейны слишком близко к сердцу. Будьте аккуратны.

— Спасибо за предупреждение.

Я с трудом кивнул и двинулся прочь. Обдумывать слова Деорсы насчёт побеждённого Гафура не было ни сил, ни желания. Это было совершенно неважно. Глухая злость на эмира, на его узколобость, непонимание того, как ужасны их законы