Попросила сухими губами.

– Сделай это… хоть немного приятно…

– Не могу.

И в глазах та самая жалость – извини.

– Смотри на меня, не отводи взгляд.

А его невозможно отвести, меня уже поймали на крючок, подвесили.

– Открывайся, принимай…

Слова-приказ. Прижались и тут же обдали морозным жаром ладони. Принялись распахиваться мои внутренние двери, зашипели, оживая, невидимые шланги и провода – хлынул внутрь, как цунами, безжалостный газ. Новая порция вирусных команд, призванных превратить меня из человека в бесформенное «ничто».

Корчиться я начала, не прошло и минуты. Гореть, как в лихорадке, хрипеть, изгибаться. Съезжала на пол, уже забыв о том, что Кайд обещал отвернуться и не смотреть. Пыталась, как вчера, ухватиться за спасительную мысль о том, что «всего пять минут», а после спокойные «двадцать четыре часа», но ее больше не было, этой мысли. Ускользнула, как юркая рыба, растворилась в бескрайнем океане, лишь сверкнула серебристым хвостом на прощанье. Эфемерное будущее отступило далеко, но облепило, как сырая вата, бесформенное нежеланное «сейчас», в котором мой пульс грохотал, как колеса от состава, в котором меня, стоящую на четвереньках, после череды спазмов все-таки стошнило.

Хорошо, кто-то успел подставить пластиковый тазик…

Он обтирал меня чем-то влажным. Салфетками… До этого шумел в ванной водой, полоскал посудину, в которую почти ничего не попало. Желудок был пустым – без завтрака, без ужина накануне. Кожа на мне горела, будто натянутая поверх тела смазанная перцем и подожженная резиновая оболочка. Одежда опять насквозь мокрая, сил нет. И хотя теперь, спустя еще десять минут после окончания ломки, я уже могла подняться и небыстро пройтись до кухни, чтобы налить себе воды, я продолжала лежать.

«Мне придется это принять. Что он видит меня такой… Принять свой стыд, пройти через него, отпустить». Мы оба это начали. Оба должны это закончить. И не важно, что в конце, уже не важно.

– Сейчас я оставлю тебя на час-полтора…

«Какое счастье. Мое время».

Не думала, что возжелаю этого так скоро.

– … после ломки – самое спокойное время. Ничего не должно произойти. А мы с тобой отправляемся на Литайю…

– Мама? – радость вспыхнула во мне столь стремительно, что рассеяла даже сгустившиеся плотной пеленой тучи.

– Никаких родителей. Никаких свиданий и общения. Только, когда адаптация завершится.

Тон его был непреклонен, как фонарный столб. Моя радость истлела словно яркая, но недолговечная сигнальная ракета.

– Я найду нам жилье. Скажи, где кристалл географически подходит ближе всего к поверхности? Или везде одинаково?

– Каталона, – шепнула я тихо.

Дварт услышал. Самый жаркий город. Красивый, но сухой и старинный, с потрескавшимися колоннами, старинной архитектурой и обилием ярких балконных цветов, которыми жители гордятся и на полив которых тратят по полдня.

Чужой взгляд изучал меня, как рентген; я же думала о том, чего еще он не видел – как я мочусь под себя? Как изрыгаю проклятья в беспамятстве? Смеюсь, как сумасшедшая старуха, пытаюсь отгрызть себе руку?

Мое настроение мне точно больше не принадлежит, обидно. Мысли – одна страшнее другой, хотелось закрыть глаза и провалиться в бесконечный черный тоннель.

«Смогу ли я сама переодеться?» А ведь еще нужно собрать вещи…

Он читал мои вялые размышления, как азбуку для слепых.

– Вещи собирать не нужно. Я куплю новые. Там.

«Пусть».

Лишь бы удержаться и не начать грубить, говорить гадости, хоть как-нибудь удержать себя в узде.

– Эмоции не принадлежат, чувства тоже… А что тогда мне принадлежит? – спросила я шепотом. – Тело и ум деформируются, сознание распадается… Что стабильно? За что мне держаться?

– За меня. – Его глаза находились близко. Я не заметила, когда Кайд опустился на корточки, но рассматривать его лицо сейчас не хотелось тоже. – Держись за меня. Я для тебя стабилен.

Рассуждения о «стабильности» Кайда – спорные рассуждения. Веры в них мало. Значит, опоры нет, придется учиться парить. Обычно влюбленные решают пройти долгий путь вместе уже после заветных слов и обещаний, именно после них приобретают веру друг в друга, мне же эту самую веру придется соткать для себя из облаков и тумана.

– Я скоро вернусь.

Он уходил, рассматривая мое лицо с закрытыми глазами.

– Эра…

А я не думала открывать веки. Буду учиться парить.

– Если начнутся перебои с пульсом или дыханием, немедленно сообщишь мне.

«Нет!»

– Это приказ.

Слова упали, как обрубки ртути в темную воду. Звякнуло сталью пространство.

Тогда сообщу.

Я куталась, лежа на диване, в собственные руки.

«Иди».

И услышала, как открывается Портал лишь потому, что научилась различать этот тихий звук среди миллионов других.

* * *

Земля. Ленинск.

(Ryan Stewart – Here and Now)

Лидия Степановна даже у себя дома старалась не мешать. Поела, помыла за собой посуду, аккуратно вытерла со стола крошки, поблагодарила. Удалилась в «зал», попыталась включить телевизор, но что-то пошло не так – то ли кнопку не до конца вдавила, то ли забыла вилку вставить в розетку, – Лайза не поняла, только услышала вздох, после тихие шаги. «Мама» ушла в спальню, села, не зная, чем себя занять, на кровать, стала смотреть в окно, в котором, если не подниматься и не подходить к подоконнику, видно одно только небо.

«Чужие. И вроде не чужие».

Как-то бы наладить контакт, ведь сколько-то жить под одной крышей.

Но как?

На кухне чисто после обеда; Мак отправился в магазин.

Баба Лида и Лайза скучали и бессловесно маялись, не умея себя в новой ситуации ни к чему конкретному приложить, по разным концам квартиры.

«Нужно зайти, поговорить…» О чем – не важно, о чем-нибудь…

На вытертый палас дальней комнаты Лайза ступила тихо. Несколько секунд силилась понять, почему Лидия Степановна держит левую ладонь прижатой к груди – может, сердце?

– «Мама», вам плохо? – Шагнула ближе. Мак научился произносить это давно позабытое для них слово, она тоже. – Что-то болит?

– Ой, нет-нет, – встрепенулись на кровати, – это я держу, потому что пуговица… вот…

Ладонь убралась, пуговица – третья сверху – висела на тонкой нитке.

– Я бы пришила. Да вот только ниток нет, иголки тоже.

Она все еще чувствовала себя как в гостях, почти как в пансионате, где все люди не родные. «Лиза» ведь ей пока чужая тоже, даром, что сыновья жена, человек-то новый.