безмятежные времена Франца-Иосифа. Новой вере не изменял, но и с евреями отношений не порвал. Водились с евреями и его сыновья. Про Фирстов всегда говорили, что в них осталось нечто еврейское. Теперь в большой табачной лавке сидит внук и попыхивает трубкой, похожий на старого австрияка, насквозь пропитавшегося пивом и табаком. В лавке — никого.

— Зайду-ка, — промолвил Бруно и вошел.

Над дверью зазвякал, как в старых лавках, колокольчик. В нос шибануло спертым винным и табачным духом.

— Чего изволите? — спросил старик.

— Аденского табаку, — попросил Бруно, как бывало спрашивал его отец.

— Век уже нету аденского. Откуда будете?

— Здесь мой родной город. Я расстался с ним тридцать лет тому назад.

— Дайте-ка попробую вас вспомнить…

Бруно назвал себя и фамилию своего отца.

— Не взыщите, позвольте разглядеть, глаза у меня плохи стали…

— Евреи, — уронил Бруно в тишину.

— Понятно, — сказал старик, и его старые глаза похолодели, точно увидели на прилавке живое чудище.

— Что вы говорите! Что вы говорите!.. — пролепетал он. Руки у него дрожали.

— Я шел мимо лавки и услышал запах табака.

— Брат мой! Брат! — воскликнул старик. — Мне самому не хватило мужества… — лепетал он, точно упадет сейчас на колени. Но не упал, застыл прямо, точно проглотил аршин.

— У меня не было намерения затруднять вас, — сказал Бруно. — Я только теперь встретил свою кузину. Незаконнорожденную дочь моего дяди Сало. Дядя Сало, вы, конечно, помните его?

У старика открылся рот, как будто он словил ртом это известие. Бруно продолжал:

— Какая восхитительная девушка. Внешностью не похожа на него, но пальцы — точь-в-точь.

Старика трясло. Наверное, не ждал и не гадал.

— У меня у самого мужества не хватило. Не прошу пощады, но мужества у меня не хватило.

Старик странно дернулся, как если бы хотел согнуться, но вместо этого схватил коробку с табаком и поставил ее на полку.

— Я здесь уже две недели, — сказал Бруно, не сводя глаз с дрожащих рук старика. — Уже две недели. Какая радость была — встретить кузину. Непохожа на своего отца и все-таки как вылитая.

Лицо старика оттаяло, он даже улыбнулся невнятной улыбкой, но лишь на мгновение: тотчас сжал свои дрожащие пальцы и хватил себя кулаком по лбу. Вот оно, это насекомое. По имени Август. Вот оно, насекомое. По имени Август. Бруно хотел было подойти, попросить прощения. Но старик угадал и сказал: ”Нет, нет”. И Бруно повернулся и вышел.

Честные люди были Фирсты. Странная честность. Нездоровая. И так в дни беды они встали в ряд вместе со всеми депортируемыми. Стороннее их присутствие в запертом храме вдохнуло в сердца увядших людей какое-то последнее восхищение. Их было четверо, и всю дорогу до Минска они не снимали шляпы со своих голов. Такая сила отличала не всех Фирстов. Август остался в своей лавке. И сидит в ней, как сидел. И всю ночь перед ним промаячили четыре выкреста, стоявшие в храме навытяжку, как разруганные солдаты. И потом — на морозе, за шаг от конца — тоже не произнесли ни единого звука.

7

За этим последовали такие же дни, без дождя. Деревья отцвели и укрыли землю тонким снегом лепестков, но что до самого Бруно, то он лишился покоя. Налетавший с реки влажный ветер не снимал напряжения. Он часами простаивал перед лавкой Фирста, разглядывая вход. Странно — именно этот вход, запущенный и безо всяких украшений, притягивал теперь его глаза. Несколько раз вошел бы уж испросить прощения у старика, да ноги не шли; и потому что не шел, вход в лавку притягивал его. Словно там, в тени, окопалась его тайна. Из крещеных евреев все умерли, в живых остались только самые древние старики. Неужели не тоскуют по утерянным корням?.. Пустой вопрос. Ведь известно ему, что одни Фирсты, они одни, благодаря своей прямоте, бесстрашно приняли смерть. Все прочие жадно хотели жить и — жизнь их поглотила.

Сузи он встретил снова в баре у Гиль. Она бурно обрадовалась, закричала, увидев его: ”Кузен мой пропавший, мой чудный кузен!” и осыпала смущающими поцелуями. Ее пухлое лицо в серебряных очках было весело веселостью бар-дамы. Ее подружка, которая сидела подле нее, хихикала, словно кто-то шептал ей на ухо скабрезные словечки. Время было послеобеденное, и в баре было пусто. Подружка Сузи положила ноги на сиденье соседнего стула и сказала, что в детстве принимала кличку ”пригульная” за ласкательное слово. Когда спрашивали, как ее зовут, отвечала: ”Пригульная”. В школе дети ее любили, потому что хорошо плавала. После прозвали пригульной рыбкой. ”Ага, верно, — сказала Сузи. — Я тоже звала тебя пригульной рыбкой”. Они долго еще болтали, и Бруно не вмешивался в разговор. Холодное пиво перебило жажду и притупило ощущения. Из головы вытекли все мысли.

— Почему молчите? — внезапно спросила подружка Сузи.

— Просто так… — удивился Бруно.

— Что у вас на уме?

— Ничего. Ровно ничего.

— Раз так, почему молчите?

— Потому что сказать нечего.

— Вы производите впечатление человека, который что-то замышляет.

— Не обращайте на нее внимания, ей чудится, — сказала Сузи.

— Ничего мне не чудится, я все ясно вижу.

— Что ты от него хочешь?!

— Он мне не нравится.

— Он ничего дурного не сделал, — попыталась утихомирить ее Сузи.

— Зачем тогда он появляется там, где его не ждут? Не мешало бы евреям побольше скромности.

— Что ты несешь?!..

— Что на сердце, то и говорю. Терпеть не могу евреев. Наглые они.

Сузи упала на колени и обвила подружку руками.

— Успокойся, — шептала она ей, — успокойся!..

Бруно встал. Вентилятор с длинными лопастями жужжал, как насекомое, попавшееся в сачок. Он хотел было заплатить, но Сузи сделала странный жест и указала на дверь. ”Наглец!” — жарко выдохнули ему вдогонку. Его это, как ни странно, не оскорбило. Он вышел на улицу. Время было пять вечера, низкое процеженное солнце стелилось по тротуарам. Редкие голоса долетали с реки и таяли. Издали он увидел ковыляющую Луизу, хотел было подойти, потом вспомнил сказанное ею при последней встрече: ”Вы еще здесь?” — спросила она.

Пока он так стоял, появились одна за другой местные супружеские пары. Заметно было, что они только что вышли из дому и направляются в кафе. Да это Штурц, а