как пишут в книгах, из дали дальней. Купцы, у которых были красивые жены. Утонченные торговцы. Что вы улыбаетесь? Почему вас это смешит? — Сузи никак не могла заткнуться, вязала эпитеты и расточала хвалу, пока не произнесла: — Всем бабам снятся такие торговцы.

Бруно опустил голову. Слова, точно косой, секли над головой. Догадка, что перед ним сидит незаконнорожденная дочь дяди Сало, еще только складывалась, но уже вызвала то бешеное волнение, которое опережает отчетливую мысль.

— Что скажете об этом имени? О его истории? Или вы тоже питаете отвращение к этим именам? — наступала на него Сузи.

— Я знал человека по имени Кауфман, — поднял голову Бруно.

— Значит, вы знали моего отца. Он был еврей. Еврей, как и вы. Еврей, у которого было две жены. Потому что он был падок на женщин. И я — от его любовницы.

Дядя Сало!.. Память о нем, вместе с памятью об отце долгие годы пребывала в том холодном безмолвии, что прячется в сырых подвалах. Дядя, легкомысленный весельчак, неисправимый волокита — что ни год, то скандал.

Сузи снова провела руками по лицу так, что он увидал длину ее пальцев.

— Мать долго скрывала от меня, — сказала она подружке.

— Это было для тебя сюрпризом?

— Отчасти. Я всегда была странной. Теперь-то я понимаю, теперь я умная.

— Интересно. Что же тебе говорили?

— Сначала сказали, что мой отец погиб на войне.

— Мне сказали, — отозвалась девица, — что утонул в реке.

— Злилась?

— Злиться? С чего это?

— А я вся кипела, год с мамой не разговаривала.

Ансамбль лилипутов ушел в угол и тихо наигрывал оттуда. Бруно переживал чувство какой-то скорбной близости к девушкам. Сузи снова и снова натягивала кожу на лице.

— Откуда вы знаете Кауфмана? Извините за вопрос, но я его дочь, в конце концов. Незаконная, правда, но что из того. Имею, кажется, некоторое отношение к нему.

— Он мой дядя, — почти шепотом сказал Бруно.

Сузи сделала большие глаза, подняла правую руку и положила ее на столик. На лице у нее выписалось какое-то холодное изумление. ”Быть не может”, — уронила она. Но тотчас, словно испугавшись себя самой, повернулась к участникам пирушки и объявила:

— У меня есть сенсационные новости.

Хмельной развеселый Эрвин усек это сообщение.

— Что? Что за новость? — спросил он.

— Я нашла потерянного кузена.

— Откуда он потерялся?

— Из еврейской провинции во мне.

Все вскочили и, нетвердо шагая, окружили столик. Эрвин сказал:

— Что ж ты его не поцелуешь!..

Не колеблясь, Сузи подступила к Бруно, притянула к себе и поцеловала.

— Кузен мой родной, кровинка моя духовная, если так можно выразиться, — проговорила она.

— С ума сошла, — сказала девица.

— А теперь ты присягни, — не угомонился Эрвин, — присягни на верность духовной части, которая в тебе содержится. Твоей засекреченной части.

— Что ты к ней пристал!

Сузи задрала платье и показала свои жирные ляжки:

— У них нет доли в моей еврейской тайне и никаких на нее прав.

Притащили бутылки, сели разливать и выпивать. Никто не задавал никаких вопросов. Опрокинув две рюмки подряд, Сузи понеслась говорить, рассказывать и повторять, точно на детском спектакле, про своих предков, стройных смуглых изящных купцов, которые привозили с Востока драгоценные женские благовония.

— Мое секретное имя — Гофман, — сказал Эрвин. — Мои предки, стало быть, княжеского рода.

Зазвучали слова странные, неслыханные, пьяноватые, борющиеся с тоской. Они были понятны Бруно, как понятны намеки в кошмарном сне. Сумбур был в полном разгаре, когда некто с лицом, изрезанным очень острыми линиями, встал и заявил, что ему отвратительна вся эта церемония: он, во всяком случае, не станет возводить в таинство случай элементарной биологии. У него был тонкий, крючковатый нос — свидетельство немалых полемических способностей.

Удивившаяся Сузи подошла к нему:

— Чем ты недоволен?

— Низкопоклонством этим, — сказал он тихо.

— Провозглашаю перед всем миром, — сказала Сузи, — что мой безвестный отец дороже мне всех австрийцев. И кладу ему земной поклон. Вот так. — И она повалилась на колени.

— Нет, уж увольте! — сказал тонкий. — Меня увольте.

— Преклоняю себя, всю, всю, — сказала Сузи. — Вот так. И говорю, что мой безвестный отец, мой отец, знавший многих женщин — вот кто возлюбленный мой навеки!

— Увольте! — снова воспротивился тонкий.

— Чего тебе надобно от нее?! — вмешалась девица.

— Отказываюсь бить поклоны.

— А я, — закричала Сузи в истерике, — объявляю, что еврейская кровь, которая течет в моих жилах, — вот кипучая кровь. Вот эта вот кровь — замечательная. Ее-то я люблю!..

Хозяин бара, поначалу не вмешивавшийся, подал голос:

— Здесь не клуб, прошу успокоиться.

Предупреждение, посланное из-за стойки, только раздуло огонь в словах: пьяные слова заметались теперь, как взбесившиеся. Напрасно девица умоляла не портить Эрвину его праздник. Сам Эрвин, после того, как обе девицы, виснувшие на нем, отлипли, имел какой-то топорный вид. Сузи, скорчившаяся на коленях, не переставала отвешивать поклоны и восклицать: ”Поклоняюсь моему безвестному отцу!”

И, поскольку повторное предупреждение владельца бара тоже не возымело действия, вышли два дюжих официанта и без разговоров препроводили их к выходу. Компания удалилась не споря. Бруно остался один. Было семь часов вечера, и в баре установилась пустынная тишина. Слова, изредка долетавшие снаружи, лишь усугубляли пустоту. Навеянная коньяком легкая печаль рассеивалась, уступая место заворочавшейся в нем тоске, грубой и тяжкой.

Подошла Гиль и сказала:

— Приятный сюрпризец, верно?..

— Из ряда вон, — сказал Бруно.

— Они такие, метисы, не исправишь, — проговорила Гиль мягким женским извиняющимся тоном. — Но они милые.

— Вы их знаете хорошо?

— Еще бы. Вместе росли. Вместе сделали это открытие про самих себя. И так с тех пор посейчас.

— А Сузи?

— Вместе выросли. Как на селе говорят, одну матку сосали.

Хозяин бара жестом указал ей на микрофон, и она вприпрыжку побежала к стойке.

Тоска терзала, но тут он ощутил приближение какой-то тонкой мелодии. Он запахнулся в свое пальто и вышел, не попрощавшись с Гиль. Первые ночные огни мирно текли из окон. Полная неподвижность, кроме этого струящегося свечения. Он ходил по улицам, пока не очутился перед освещенной лавкой выкреста Фирста. Кряжистый дед Фирста успел поменять веру в спокойные и