местах, то это уже и было для нее достаточным наказанием. На что Зиселия, желая отблагодарить того, к кому уже привязалась и кому была всем обязана, согласилась вопреки собственному желанию, ибо жажда мести до такой степени охватила ее, что Авалор наедине сам с собою обвинял ее в чрезмерной суровости. Но, хотя эта просьба ее и опечалила, она должна была согласиться ее исполнить. Однако, чтобы хоть как-то удовлетворить свое чувство мести, она попросила Авалора, чтобы тот привел к ней эту девицу, прежде чем та отбудет из замка. Зиселия сказала, что хочет посмотреть на Оланию, и хотя та очень испугалась этого, Авалор на это согласился.

И вот изменившуюся в лице Оланию привели в комнату, где находились Зиселия и Донанфер, который прекрасно понимал, что девушку призвали сюда на какое-то новое мучение, которое должно будет породить новую печаль. И действительно, у девушки сжалось сердце, когда она увидела Зиселию, лежавшую в постели, приставленной к ложу Донанфера, и часто простиравшую к нему свои объятия и целовавшую его. Еще недавно она сама проводила время в подобных занятиях. Но ни в чем нельзя быть уверенным в этом мире, и ни на что нельзя надеяться, ибо всюду царят перемены, да так на самом деле и должно быть на этом свете, где все невечно и непрочно. От всего увиденного Олания настолько смутилась, что не могла ничего сказать. А Зиселия, поняв ее чувства, не удержалась и заявила:

– С какой радостью еще недавно, Олания, вы пытались лишить меня всего того, что мне принадлежит по праву; и в качестве возмездия за нанесенную мне тогда обиду я и заставляю вас смотреть на то, чего вы предпочли бы не видеть. Теперь же можете идти куда и когда хотите, только знайте, что этой свободой вы полностью обязаны господину Авалору.

При этих словах на глаза Олании навернулись слезы, и много раз она порывалась ответить сопернице и умерить ее гнев. Но великая боль не дала ей этого сделать: когда человек очень расстроен, чувства не дают ему говорить, хотя воля его к этому и побуждает. Но у него перехватывает дух, он не может высказать всего, что ему бы хотелось, и все эти страдания завершаются слезами. В таком состоянии оказалась и печальная девица, почувствовавшая себя полностью чуждой всем и всему.

Донанфер, которому присутствие Зиселии не позволяло проявить жалость к Олании, также тяжело перенес эту разлуку и был готов последовать за девицей, если бы Авалор не удержал его. И поскольку горе и великую боль нельзя скрыть, лицо Олании преобразилось и озарилось красотой скорее небесной, чем земной, словно для того, чтобы еще больше смутить Донанфера и разжечь его любовь. А он еще не терял надежды когда-нибудь с ней увидеться. И тут в душе Донанфера родилось чувство великой неприязни к Зиселии, и сам с собою он порешил, что со временем отыщет Оланию, которая покидала замок с тоской о том, что там оставляла, и тревогой о том, что ей было суждено обрести.

Глава XXII

О том, как Авалор покинул дом побежденного рыцаря и, присев отдохнуть у источника, услышал доносившийся из глубины голос Аримы, и о печали, вызванной ее словами

После того как Авалор передал замок во власть девице, он еще задержался там на несколько дней по ее просьбе и утешал залечивавшего свои раны рыцаря в его печали, а о том, что была она велика, можно судить по тому, что в иные дни сомневались, что он выживет, – такую власть имеет над нами кручина! Когда же он стал выздоравливать, Авалор решил идти своим путем навстречу своей судьбе, до сих пор не очень благоприятной, и с разрешения хозяев покинул замок.

Отъехав от него на расстояние двух дней пути, он оказался среди прохладных тенистых рощ и струившихся потоков. Однажды он сидел на берегу источника, погрузившись в созерцание его вод, и вдруг увидел женское лицо, так походившие на лицо Аримы, что на глазах у него выступили слезы. Большую часть этого дня он провел в рыданиях, теряясь в догадках, что бы могло значить это видение, казавшееся ему великим чудом. И вот, смущенный видением, он перебирал в уме события своего прошлого и от этого становился все более печальным и хотел только знать, когда же это все кончится, и вдруг услышал исходивший из речных глубин голос, похожий на женский:

– Я не знаю, чего ты здесь ищешь, Авалор.

– Я ищу того, чего судьба так давно меня лишила. Но я заклинаю тебя тем, что больше всего тебе дорого в мире: не таи от меня, кто ты, говорящая со мной. Ведь с тех пор как я тебя услышал, я все более утверждаюсь в своих догадках. Если ты Арима, не отрицай этого.

Сказав это, он снова попытался заглянуть туда, где ему почудился ее лик, и, не увидев его, сел на землю, и потоки слез хлынули из его глаз. Он так рыдал, что было невыносимо это слышать, и приговаривал:

– Горе тебе, бедный и несчастный Авалор, такая беда обрушилась на тебя, что все, чего тебе больше всего хотелось, осталось незавершенным, а то, что могло тебе дать отдохновение, стало для тебя источником самой горькой печали. Как же вы, сеньора Арима, отказали мне в возможности вас увидеть, если больше всего на свете я жажду видеть именно вас! Но если я этим вас оскорбляю, то отдаю себя всецело в ваши руки: явите на мне свой гнев и не допустите, сеньора, чтобы столько тайных страданий окончилось столь бесславно. Ошибки любви достойны прощения. И если я заслуживаю вашей мести, то вся моя жизнь в вашей воле и вы можете приказать мне все, что захотите. Явите милость, покажитесь тому, кто живет лишь надеждой увидеть вас, и не прячьтесь от того, кто служит вам верой и правдой.

– Ты зря утруждаешь себя, – отвечала она, – ибо увидеть меня сможешь лишь в своем воображении; и поскольку ты не увидишь меня никогда либо увидишь слишком поздно, то здесь я тебе об этом и говорю, так как мне будет тяжко тебя потерять.

Авалор был настолько поражен этими словами, что не смог ничего ответить. И, ощутив таившуюся в них боль, стал столь печален, что упал и долго молча лежал на земле; едва же придя в себя, решил немедленно покинуть это место, ставшее для него тягостным.

Мой отец говорил, что когда ему рассказывали об Авалоре, его охватывало такое чувство горечи,