P.S. За информацией можно звонить Братислава 346–504. Ваш самолет встретят».

Первого сентября вышел на работу Павел. Третьего Нюточка, черная как негритенок, отправилась в садик. Еще через день Таня по договоренности с администрацией выступила в первом из шести концертов, которые должна была отыграть перед уходом в трехмесячный отпуск за свой счет. Оставшиеся до отъезда две недели Таня провела в приподнятом, чуть взвинченном состоянии, отбирая, ускоренно ремонтируя и по возможности покупая достойную заграницы одежонку, перечитывая сценарий и туристский путеводитель по Чехословакии, одолженный у соседей, репетируя перед зеркалом. Она словно излучала теплые энергетические искры. Щеки ее пылали, зеленые глаза светились, будто у кошки, в эти дни она была особенно прекрасна, притягивала к себе и заражала своим настроением. Посетители ресторана при первых звуках ее голоса прекращали жевать и завороженно таращились на сцену, которую она всякий раз покидала после трех-четырех «бисов» под оглушительные аплодисменты. Павел на работе сидел как на иголках и убегал домой при первой же возможности. Нюточка до отъезда мамы наотрез отказалась ходить в детский садик. Даже Дмитрий Дормидонтович, несмотря на сентябрьскую садовую страду, через день приезжал со Мшинской, не жалея ни времени, ни бензина, хотя и не имел в городе особых дел.

Провожали Таню всей семьей. Когда на крытую четвертую платформу подали красновагонный поезд, все зашли в купе, оказавшееся двухместным, посидеть с Таней на дорожку.

– Вы тут смотрите, берегите себя, по столовкам не питайтесь, – сказала Таня. – А вы, Дмитрий Дормидонтович, лекарство принимать не забывайте. А то если я не напомню…

– Слушаюсь, начальник, – с усмешкой отозвался Дмитрий Дормидонтович.

– Ты папу и деду слушайся, будь умницей, – сказала Таня Нюточке. – А я тебе что-нибудь привезу. Что тебе привезти, а?

– Сестричку или братика, – мгновенно отреагировала Нюточка.

Черновы, не сговариваясь, хмыкнули. Таня на секунду отвернулась к окну.

– Это вряд ли получится, – сказала она. – Выбери что-то другое.

– Тогда Барби и маленького крокодильчика.

– Договорились. А тебе что привезти? – обратилась Таня к Павлу.

– Себя. Больше мне ничего не надо.

Она сжала его ладонь и прижалась щекой к щеке.

– Ты без меня не впадай в тоску, пожалуйста, – тихо сказала она. – Сам ведь настаивал, чтобы я ехала. К тому же не один остаешься.

– Не один, – повторил он.

– Ты на эту зиму загрузись чем-нибудь толковым, – сказала она несколько громче. – Лекционный курс возьми, помнишь, предлагали. Или сядь за большую статью. Тогда и скучать некогда будет. А с домом и без тебя управятся, правда?

Она посмотрела на Дмитрия Дормидонтовича.

– Управимся-управимся, – заверил тот. – С такой помощницей как не управиться. – Он погладил Нюточку по головке.

В открытой двери показалась подтянутая, отутюженная проводница.

– Товарищи, отправление через две минуты. Кто провожающий, прошу на выход.

Первым поднялся Дмитрий Дормидонтович. Он подошел к Тане, наклонился к ней и поцеловал в щеку.

– Ну, счастливого пути тебе… доченька.

У Тани непроизвольно дернулись уголки рта.

– До свидания…

Нюточка бросилась Тане на шею.

– Мама, приезжай поскорее, ладно?

– Уж как получится, кисонька… Заботься о папе с де-дой – ты теперь за хозяйку остаешься.

Дмитрий Дормидонтович взял Нюточку за руку и вывел в коридор. Таня крепко обняла Павла и стремительно поцеловала в губы.

– Ну, иди же!

Он вышел, пятясь и потерянно глядя на нее. Таня посмотрела ему вслед и обернулась на стук в окошко. Прижавшись лбом к стеклу, ей отчаянно махала Нюточка, забравшаяся на руки деду.

– Господи, чтобы только у вас все было хорошо! – прошептала она.

Под «Гимн великому городу» поезд плавно тронулся с места.

С Таниным отъездом жизнь в семье Черновых как бы сжалась и потускнела. На другой день рано поутру Дмитрий Дормидонтович сел за баранку, сделал круг по магазинам и рынкам, заглянул в распределитель, вернувшись, набил продуктами холодильник и буфет и укатил на дачу, ни с кем не попрощавшись – впрочем, и не с кем было: Павел ушел в институт, по дороге забросив Нюточку в садик. Возвратился дед лишь в середине октября, когда умер Брежнев, потихоньку началась новая эпоха и зарядили сплошные серые дожди.

Нюточка ходила тихая, неразговорчивая, по вечерам забиралась с ногами в кресло, смотрела телевизор или читала книгу, подаренную Шеровым. Чувствуя, что начинает тихо сходить с ума, Павел стал изнурять себя многокилометровыми утренними пробежками —дворами до Приморского шоссе, оттуда через мостик и на Каменный, а там по всем дорожкам, вдоль и поперек. Потом, наспех позавтракав, поднимал Нюточку, отводил в садик и мчался в институт, обрыдший уже до предела. Позвонил в университет насчет почасовых – опоздал, естественно, семестр уже начался, предложили оформиться с февраля. Вытащил из ящика в кладовке старые свои бумажки, сел за статью. Но ручка отказывалась выводить на бумаге что-либо, кроме заштрихованных узоров и непроизвольного: «Таня Таня Таня».

Она звонила часто, примерно раз в три дня, расспрашивала о здоровье деда, Нюточки, о самочувствии, настроении, делах. Павел бодрился, отвечал оптимистично, но лаконично, и быстренько переходил к вопросам. Она рассказывала оживленно: встретили ее прекрасно, поселили в самом лучшем отеле со шведским столом и бассейном под крышей, приставили личную переводчицу. Братислава – чудесный город, и люди в нем замечательные, но времени на осмотр музеев и достопримечательностей практически нет. Буквально со второго дня пошли читки, репетиции на студии, пробы… Через неделю ей принесли контракт с русским переводом. Сумма умопомрачительная; даже несмотря на все здешние налоги и на то, что родное государство законно отберет половину оставшегося, она вернется богачкой. Когда? Ну об этом говорить еще рано, сначала отснимут всю осеннюю натуру: народное гулянье в имении Фризенгофов, прогулку Натали с Дантесом, сцену охоты. Потом – потом, наверное, Париж, представляешь?! Или Вена…

Эти звонки заряжали Павла энергией, он словно погружался в кипящую веселым творчеством атмосферу, окружавшую Таню, ощущал рядом ее бодрое присутствие. Но длилось это недолго. Павел увеличил пробежки с часу до полутора, бегал в дождь и в слякоть, возвращался мокрый до нитки и грязный, вставал под ледяной, перехватывающий дыхание душ; второй такой же душ принимал после работы, смывая с себя ту внутреннюю серую смурь, которая овладевала им в кабинете, где помимо него сидели десять дам и девиц, располагались груды словарей и справочников, кипы журналов, вырезок, шкафы, забитые пыльными фолиантами и ящиками с карточками. Как-то в начале ноября кто-то услужливо положил ему на стол новый (всего-то полуторагодичной давности) американский информационный бюллетень в цветастой глянцевой обложке. Он пролистал его, задержался на одной странице и обмер: