– Удача за медяк! Три удачи за серебро!

– Собачья Будда! – взревела толпа. – Пусть молится!

Одной рукой Шиджеру вытащил из-за спины трясущуюся девчонку. Чувствовалось, что больше всего на свете Каори хочется сбежать отсюда на край света, но она боится наказания.

– На колени! – велел Шиджеру.

Девочка бухнулась на колени, прямо в грязь.

– Кабуто! Хватай ее!

Я ждал чего угодно, но поступок Шиджеру потряс меня до глубины души. Под хохот и крики толпы лавочник натравил пса на девчонку. Не сразу я заметил, что Шиджеру мертвой хваткой вцепился в ремни, облегающие мощное тело Кабуто, удерживая разъяренную собаку в шаге от жертвы.

– Хватай! Рви! Дери!

Ярился пес. Вставал на задние лапы, всем весом падал вперед, стараясь вырвать ремни из цепких пальцев хозяина. Слюна капала с клыков. Шерсть на загривке стояла дыбом. На месте несчастной Каори я, должно быть, уже умер бы от страха.

Сила Шиджеру? Да, лавочник сейчас выказывал недюжинную силу, но довериться ей полностью побоялся бы и самый бесшабашный человек в мире. Что за прихоть? Натравить собаку на девочку, которую ты сам же и привел на бои; натравить и остановить зверя за шаг от добычи…

Немыслимая глупость!

– Шлейка, – пробормотал настоятель. – Вот оно что!

– Что?

Я думал, старик отстанет, не поспеет за мной к площадке. Нет, сегодня Иссэн Содзю выказывал недюжинное проворство.

– Шлейка, говорю, – он указал на ременную упряжь, надетую на пса. – А я-то думаю: зачем? Теперь ясно. Иначе не удержал бы…

– А как их растаскивают?

– Растаскивают?

– Ну, собак. Во время боев… Тоже за шлейки?

– За хвосты, – отмахнулся настоятель. – Или за яйца. За яйца вернее…

Признаюсь, я не ждал от монаха таких слов.

– Собачья Будда!

Рев нарастал. Толпа безумствовала. Безумие передавалось от людей к животным, рикошетом возвращалось обратно, уравнивая тех и других.

– Куси ее!

– Будда! Собачья Будда!

– Молись! Молись за нас!

Девочка сжалась в комок. Втянула голову в плечи. Сложила руки перед грудью, наклонилась вперед, став еще ближе к ужасному псу. Словно по приказу, слышному только ей, Каори начала бить поклон за поклоном, рискуя тем, что собака все-таки дотянется до нее, ухватит зубами за тоненькую шейку. Рыдающим голоском девочка затянула унылые песнопения, похожие на молитву. Я разбирал отдельные слова, но не мог, как ни старался, уловить общий смысл. Впрочем, я сомневался и в понятных словах. Губы девочки тряслись, плясали, голос срывался; я вполне мог и ошибиться, приняв одно слово за другое.

– Сутры? – обратился я к монаху. – Она знает священные сутры?

Колени, понял я. Дрожат. Тоже мне, самурай!

– Белиберда, – развеял мою надежду старик. – Она сама не понимает, что произносит. Запомнила, что пока она голосит, пса будут удерживать. Вот и старается.

– Собачья Будда!

Толпе нравилось. Толпа ликовала.

Выждав, когда пик восторга схлынет, Шиджеру оттащил пса назад. Привязал к кольям площадки, вернулся к девочке.

– Нос Собачьей Будды! – торжественно, словно дотрагиваясь до святыни, он щелкнул девочку по носу. – Кто дотронется до этого превосходного, трижды благословенного носа, тем суждена удача! Их собаки победят, их ставки выиграют! Медяк за удачу, серебро за тройную! Кто первый?

Люди хлынули вперед.

Деньги сыпались в котомку. Нос Каори покраснел и распух от щелчков. Нельзя сказать, что прямо-таки все собравшиеся решили умаслить Собачью Будду, выложив за это монетку, но от желающих отбою не было.

– Не все же выиграют? – предположил я.

– Не все, – согласился старый монах.

– И они это знают?

– Знают.

– Так за что же они платят?

– За потеху. Удача – ладно, это как повезет. А развлечение, Рэйден-сан, в особенности когда оно превращается в традицию… Это как крепкое саке, даже хуже. Если пристрастился к выпивке…

– Потеха?

– Это бои, а не театр. Там декламируют актеры, здесь дерутся собаки. И потехи здесь соответствуют нравам завсегдатаев.

Неужели настоятель смутился? Отвел взгляд? Нет, думаю, показалось.

– Собачья Будда! – зазывал Шиджеру. – Это вам не какая-нибудь Бэнтен!

Он указал на остров посреди пруда:

– Видите глупцов на мосту? Они ходили к милосердной Бэнтен. Просили даровать им удачу в сегодняшних боях! Теперь они возвращаются, раздутые от гордости! И что же они узна́ют? Что они тупые жабы, квакающие к дождю! Тупые жабы без капли соображения! Какой подарок может дать им богиня Бэнтен? Ну, мудрость. Вам нужна мудрость?

– Нет! – взорвалась толпа.

– Ну, везение на море. Вы лодочники? Корабельщики?

– Нет!

– Ну, тягу к знаниям…

Небо содрогнулось от хохота.

– Ни одна богиня не может дать больше того, чем она владеет. Вот она, Собачья Будда! Ее нос – залог вашего успеха! Медяк за удачу…

«Братец ее уперся, – словно наяву, услышал я сокрушенный голос Шиджеру. – Мелкий, а вредный. Жизни сестре не давал. Если у нее какой-то заработок – мешал, запрещал. Адский змееныш! Грозился дом мне поджечь, если я Каори в дочки возьму…»

Вот он, заработок. Тот заработок, который запрещал мелкий, но вредный Иоши.

«Мамаша рада-радехонька, а он визжит, драться лезет. Забор подпалил, сволочь! Мамаша ко мне подкатывалась: умасливала, чтобы я не боялся. Ей, пьянице, хорошо! От лишнего рта избавление, и от меня деньжат перепало бы…»

Вот они, деньжата. Ты ведь делился, Шиджеру? Все по-честному, да? Вот они, деньги на выпивку. Небось, ты еще и наливал пьянчужке за услуги дочери. Такой забулдыге хризантемного саке не требуется: браги плеснут, она и рада.

«И мой брат воспротивился: пойдем, говорит, дымом по ветру! Пришлось оставить девчонку, где была, в нищете. Жалко ее, тронутая она…»

Кто угодно тронется, если его псом на́ людях травить да по носу щелкать. Иоши, выходит, не пускал сестру с тобой? Скандалил, дрался? Ты и оставил девчонку, Шиджеру, побоялся рисковать. Видать, знал норов Иоши, опасался. А когда брата не стало, ты снова взялся за Собачью Будду. И мамаша счастлива: помехи нет, прибыль есть…

– Медяк за удачу!

Удача отвернулась от Шиджеру. А от меня отвернулось благоразумие. Не знаю, чем я думал, какой частью тела, но только не головой. Сделав несколько быстрых шагов вперед, я выхватил из-за пояса малую плеть – и торцом рукояти заехал Шиджеру в нос. Хруст и последовавший за ним вопль – о, они прозвучали лучше самой изысканной музыки!