в своем выборе, потому что политические игры теперь его отравляли. Эмблемой ФАО был колос, девизом – Fiat panis, «Да будет хлеб». Неужели он не может просто честно работать, следуя этому девизу?

На прошлой неделе Георгу снова начала сниться Герда. Ему так были нужны сейчас ее оптимизм, ее бесстыдная расчетливость. Ее блестящее умение скрывать неуверенность и разочарование, ее легкость, с которой она соглашалась выглядеть прагматичной, даже циничной, лишь бы не уступить. Даже ее насмешки, которыми ни одна другая женщина не осыпала его так часто.

Что бы ты сделала, Герда? Представить нетрудно.

– Вы закончили? – спрашивала она во время диспутов в Лейпциге, похожих на те, что он сейчас ведет в столовой ФАО. – Ты обещал на танцы… Или мне поискать кого‑то другого? – говорила она нараспев, с легкой улыбкой.

– Я еще не закончил, мы говорим о важных вещах, – резко отвечал он. В этот момент Георг ненавидел ее и злился на друзей, которые, постукивая ногами, давали понять: они, мол, смекнули, что дискуссия отложена. Ubi maior…[205]

Но тогда Георг умел сохранить лицо. «Хорошо, – говорил он, – только дай мне докурить сигарету». И сразу же протягивал сигарету Герде, а затем, потушив зажженную для нее спичку (сколько вспышек было потушено этим галантным жестом?), возвращался к разговору и продолжал разбирать ситуацию.

Его друзья не замечали, что он нервничает, да и Герда тоже, возможно, потому что ей было все равно. Главное, чтобы он взял ее под руку, укрыл своей курткой на трамвайной остановке на Голизерштрассе, когда начинал идти снег. И потом они болтали, пока не добирались до привычного Tanzlokal[206], где напряжение спадало, а мысли заглушала музыка.

Ему нравились неяркий свет, тепло от дыма и испарины, свинг, заставлявший выделывать сумасшедшие движения, и ему нравилась Герда.

«Ты мне тоже нравишься. Честно».

В первый раз она уверила его в этом, когда он наконец‑то ее смог обнять, а затем, с чуть кружащейся головой, и поцеловать по‑настоящему. Как ей удалось так мягко высвободиться из его объятий, с помощью всего одной фразочки, прозвучавшей прямо у его губ? Нет, наверное, она не та девушка, которая ему нужна, сказала она следом, и к тому же в ее жизни есть Питер, и он ей очень дорог.

Георг сразу же остыл, но во время фокстрота он мог прижимать руку там, где под шелковым платьем угадывались крючки белья, когда они торопливо бежали на последний трамвай – взять ее за руку, а на переполненной остановке – погасить смех на ее губах. Он был поглощен ею, ведомый подсознанием.

Только уже в этих медленных, перегретых, запотевших от непогоды и разгоряченных тел трамваях он пытался разобраться с принципами и окончательно путался. Не следовало связываться с такой буржуазной женщиной, с подругой капиталиста, которого она всегда защищает («Разве Питер виноват в том, что в Америке они все поборники рабства?»). Вдобавок Герда Похорилле часто старалась казаться легкомысленной и поверхностной, ну или, может, не легкомысленной, но жаждущей как можно быстрее вновь обрести свою неприкосновенную беспечность. «Не дай себя одурачить этой живой и сумасбродной головке, – предупреждал он сам себя и продолжал играть роль милого парня. – Не обманывайся, что ей интересны твои книжные советы и критические суждения. Не думай, что ее волнует исторический материализм или эмансипация угнетенных. Все, что ей нужно, – развлечения да твои красивые глазки. Так что держи себя в руках: веселись, но не обманывайся насчет остального».

Остальное победило. Влечение пошло своим путем, химия заполнила синапсы, возобладав над разумом, и все это было естественно и правильно. Георг Курицкес безнадежно влюбился в Герду Похорилле. Он все ломал голову, как ему удалось ее завоевать, пока то, что он считал несбыточным, не стало реальностью.

Герда изменилась. Преобразилась. Но не так, как те девушки, которые все как одна с нескрываемым рвением подлаживались под него, так что он начинал путаться в них: Ханни, Паула, Трюдель, Мари-Луиза… Однако с матерью он препирался по‑прежнему, пеняя ей на то, что она души не чает в Герде и всегда готова встать на ее сторону.

– Что это?! – нападал он. – Миссионерский инстинкт? Хочешь обратить заблудшую овечку на путь истины? Или тоже начала мечтать о красивой жизни?..

– Не провоцируй меня, Георг, ты ничего не понимаешь.

– Хорошо. Тогда я смиренно прошу меня просветить!

Мать поправляла очки для чтения или брала в руки тряпку для пыли, а Георг напоминал, что Ханни, Паула, Трюдель и Мари-Луиза уже через месяц вступали в партию, а некоторые из них были членами Коммунистического союза молодёжи.

– Скажи, буду ли я тратить время на девиц, которые долго рядом с тобой не продержатся?

– А эта продержится?

– Я надеюсь на это ради тебя, durak. Я делаю все, что в моих силах, но тебе придется постараться больше обычного.

Георг отказывался играть роль воздыхателя, потому что это несовместимо с его воспитанием и идеей равенства полов, и сделал вид, что не понял мать, которая в тот момент уже отвернулась посмотреть, куда подевался его младший брат, сын доктора Гельбке. На самом деле он просто хотел вновь услышать от нее, что Герда – необыкновенно проницательная, очень милая и – «не мне тебе это говорить» – привлекательная. Стоило ему получить эти подтверждения, как на душе у него становилось легче.

Спокойствие Георга, добытое им из своей диалектики, было гораздо более зыбким, чем спокойный распорядок, который установился между ним, Гердой, его товарищем-матерью и другими завсегдатаями Фридрих-Карл-штрассе. Девушка уходила из его мансарды последней, а иногда и вовсе оставалась. Однажды утром Дина застала безукоризненно одетую Герду на кухне, возле ледника, и та спросила:

– Можно я возьму бутылку молока?

– Конечно, для малыша там есть еще одна. В следующий раз даже не спрашивай.

Ночи и завтраки в доме Гельбке стали обычным делом. Герда подходила к леднику, спрашивала: «Можно?», и мать снова повторяла, мол, угощайся, а Георг, ухмыляясь и опустив голову, резал хлеб (да, это смешно, но он был счастлив). Потом Дина читала вслух статьи из «Арбайтер Иллюстрирте Цайтунг»[207], Герда подбирала и мыла детскую соску под краном, а Георг снимал Фрицхена со стула, на который тот пытался взобраться…

Утром они расставались на пороге, а вечером Георг приходил на Шпрингерштрассе и ждал, когда спустится Герда. Она была чрезвычайно пунктуальна, и это его всякий раз радовало. Однажды он позвонил в дверь раньше условленного часа, поскольку уже несколько минут слонялся у дома 32. Герда ответила: «Сейчас-сейчас», но потом пригласила его войти.

– Георг Курицкес, студент-медик, – представила