А все остальные как жили, так и жили. Влачили жалкое существование. Нет чтобы посмотреть на небо. Когда поздно вечером была специальная передача про астероиды, папаша даже наорал на меня, какого черта я переключаю каналы.

Я попытался ему растолковать весь ужас и восторг случившегося: нам наглядно показали, чего на самом деле стоит человечество; мелочи обрели значение, а великие подвиги утратили величие.

Папаша поудобнее уселся на диване и заявил, что вероятность попасть под грузовик куда больше и чтобы я отдал ему, наконец, чертов пульт от телевизора.

Я подождал, пока он не отвлечется, не забудет на время обо мне, достал блокнот и записал определение астероида, пересекающего орбиту Земли. Пожалуй, впервые я занялся самообразованием. Следующий раз наступит, когда я после маминого ареста буду искать в библиотеке, какая разница между умышленным лишением человека жизни, убийством по внезапно возникшему умыслу и неумышленным убийством.

Я записал: «Вероятность столкновения мала, но если только оно произойдет, то будет внезапным и всеуничтожающим».

Типа ПРАВДЫ о маме и папаше. Я знал: она укрыта. Я также знал: если я когда-нибудь столкнусь с правдой лицом к лицу, мой мир рухнет. Я ничего не мог поделать, только игнорировать ее и надеяться, что она не зацепит мою орбиту. А я тем временем постараюсь насытить свою жизнь.

Я ждал звонка Келли Мерсер четыре дня. Цифру «четыре» я специально не назначал, она выпала случайно. Но после того, как я, наплевав на посудомоечную машину «Хотпойнт», которую мне полагалось загрузить в фургон доставки «Беркли», залез в кабину своего пикапа, еще раз перелистал альбом с репродукциями и поехал к ее дому, я понял: это число играет в моей жизни немалую роль.

В моей семье четверо детей. Когда мама застрелила отца, Джоди было четыре года. Скип проучится в колледже четыре года. Без папашиной спутниковой тарелки у нас осталось четыре телеканала. Было четыре группы продуктов до того, как правительство разработало пищевую пирамиду[25](к огромному облегчению Скипа: он никак не мог постичь, почему овощи объединены с фруктами и что общего между яйцами и сыром). Мисти оставила у меня на руке четыре царапины. У нас во дворе четыре пустые собачьи конуры. Мне нравятся четыре художника: Пьер Боннар; тот хрен, что нарисовал артишоки; Фрэнсис Бэкон и вот этот абстракционист, Джексон Поллок.

Он был из тех парней, что клали полотно на пол и разбрызгивали по нему краски. Я всегда считал их идиотами, пока не увидел «Серую радугу». Знакомая картина. Черный фон, на нем сгустки серого. Волнистые белые линии перекрываются ржавыми и желтыми мазками, типа засохшей кровью и соплями. Получив по башке от папаши, я видел примерно то же самое.

Не знаю, что Джексон Поллок хотел всем этим сказать, но если в детстве его колотил отец и перед глазами у него возникал именно этот образ, то он – гений. Если картина и правда изображает какую-то ненормальную радугу, художник – болван. Я решил не париться и принять за аксиому, что Джексону в юности доставалось на орехи.

Когда я свернул к дому Келли, разлаялись собаки. Успокаивать их мне не пришлось. Она сидела рядом с песочницей, в которой копошился Зак, и сразу меня увидела.

Келли поднялась, отряхнула песок с ног. На ней были шорты и розовый лифчик от бикини.

Я прошел к входной двери и принялся ждать ее. Наглость с моей стороны. Меня никто не приглашал, дело было средь бела дня, все происходило на глазах ее детей.

Она пересекла двор, бросила на меня озабоченный взгляд, и мне сразу стало плохо. Теми же глазами она смотрела на Зака и Эсме. Да пожалуй, и на своих собак тоже.

Я стал лихорадочно припоминать, кто на меня как смотрел. Вот Эшли Брокуэй, когда я оттолкнул ее и она ударилась о дверцу кабины. Вот мама, когда я разорался в комнате для свиданий. Вот Черч, когда я разместил бананы рядом с хлопьями. Вот Эмбер, когда в первый раз получила затрещину от папаши.

– Что-то случилось? – спросила Келли. – Почему ты не на работе?

– Ты обещала позвонить.

– У меня не было возможности… – стала оправдываться она.

– Херня.

Она открыла рот, чтобы что-нибудь сказать, и молча закрыла. У всех этих людей в глазах было что-то общее. Испуг. Страх, что я причиню им боль. Что у меня не все дома. Что я разрушу сложившийся порядок вещей. Что Бога, скорее всего, нет.

– У тебя муж прослушивает, что ли, все твои телефонные разговоры? – напустился я на нее. – Ты могла позвонить мне в любое время. Под предлогом, что хочешь поговорить со мной о Джоди.

Озабоченность исчезла, а страха уже не было и в помине. Его сменил гнев.

– Когда ты появляешься дома, Харли?

– А?

– Когда ты появляешься дома?

Я не ответил. Что еще за юмор?

– Ты ведь работаешь две полные смены?

– Да.

Мое «да», казалось, окончательно вывело ее из себя. Она потеряла всякое самообладание, сделалась игрушкой в руках эмоций. Все-таки мама куда лучше владела собой.

– Проблема не в том, когда я тебе позвоню, – она задыхалась, – проблема застать тебя, чтобы ты смог со мной поговорить.

– Ужинаю я обычно дома.

– Здорово. – Голос у нее дрожал.

Она отступила на шаг и подбоченилась.

– В это время я как раз у плиты – кормлю двух голодных капризных детей, а муж со стаканом в руке подробно расписывает, что сегодня произошло. Мне что, прервать его? Дескать, извини, мне надо позвонить соседу, парню девятнадцати лет от роду, и узнать, не соизволит ли он сегодня зайти потрахаться? Так мне следует поступить?

Под конец своей речи она почти орала. Груди ее тряслись. Между ними выступили капельки пота. Соски набухли.

Она не отрываясь смотрела на меня.

– Да, – сказал я твердо. – Так тебе и следует поступить.

Келли затрясла головой и издала хриплый смешок.

– Ты знаешь, что произойдет в этом случае?

– Твой муж с тобой разведется, и тебе больше не придется жить с мужиком, которого не выносишь.

Молчание было зловещим. Она вроде бы даже дышать перестала. Что последует, взрыв или новая перемена настроения? Каково это, быть игрушкой эмоций?

Моя рука сама выбросилась вперед, безо всякого моего участия, совсем как с Мисти. Схватила Келли за пояс шортов и сильно дернула. Келли упала на меня. Я припал к ее губам. Против ее желания. Такие поцелуи были не по ней. Мы словно трахались языками.