все время за этим стояла Белорукая? – спрашиваю я, надеясь завязать разговор, и подхожу ближе. – Какой же подарок судьбы, что она появилась. Родись мы всего на год раньше, нас бы уже казнили.

– Подарок судьбы? – Слова сочатся с губ Белкалис, будто кислота. – Бывает ли такое вообще для нашего рода?

Я вдруг замечаю, что она вся дрожит, каждый ее мускул пропитан едва сдерживаемым гневом. Пусть Белкалис редко говорит о прошлом, я знаю: до того, как попасть сюда, ей жилось ужасно. Даже хуже, чем было мне в подвале храма. Настолько страшно, что, по меньшей мере, раз в пару недель Белкалис просыпается с криком, и в ней бурлят постоянные, нескончаемые боль и ярость.

– То, что случилось с тобой… то, что случилось со мной… все это нас меняет, – продолжает Белкалис. – Меняет самым коренным образом. Император и его люди используют Белорукую и остальных кармоко, чтобы превратить нас в воинов – они даже могут дать нам отпущение греха, – однако они никогда не изменят того, что уже с нами сделали. Никогда не сотрут те ужасы, которые с нами творили.

Золото на полу… взгляд отца…

Воспоминание о пытках накатывает, прежде чем я успеваю его отвергнуть вместе со знакомой тяжестью. Вновь выходят из тени те самые боль и унижение.

Последние месяцы я так самоотверженно превращала себя в маленького идеального воина. Неужели я и правда думала, что все это позади? Что я смогу простить и забыть все вот так просто?

Если бы не Белорукая, я бы до сих пор сидела в том подвале, а старейшины, пользуясь моим незнанием, моим отчаянием, чтобы я оставалась покорна, все продолжали бы чинить зверства, которые объявляли благочестием. Осознание приходит самой настоящей пощечиной, а следом еще одно.

– Моя память уже не та, что раньше, – шепчу я, глядя на Белкалис. В кои-то веки я позволяю себе ощутить боль, которая свивается внутри тугим узлом, которую я так часто подавляю в попытке притвориться, что со мной все хорошо. – У меня была отличная память, но с тех пор, как я попала в подвал, я забываю разные мелочи. Например, лицо отца… все, что я теперь о нем помню, – это выражение его лица, когда он меня обезглавил в том подвале. А сами черты, улыбку… больше не помню.

Это осознание столь ужасно, столь сокрушительно, что я хватаю ртом воздух, пытаясь собраться с силами, чтобы выстоять против него.

– Понимаю, он поступил плохо, но он мой отец. Единственный, которого я знаю, по крайней мере. Были же хорошие времена… прежде… А теперь всякий раз, как я пытаюсь его вспомнить, лицо ускользает. – Я опускаю взгляд и с удивлением замечаю слезы в собственных глазах. – Все воспоминания до того… они просто утекают, как песок сквозь пальцы.

Я снова поднимаю взгляд.

– Поэтому я сегодня так легко позабыла о гневе? Обо всем, через что я прошла?

– Когда все случилось, мне было тринадцать, – тихо говорит Белкалис, повернувшись ко мне. – Резала лук и попала по пальцу. Представляешь, как глупо? Девочкам не положено играть с ножами, сама знаешь… Отец увидел золото и тут же понял, в чем дело. Он, видишь ли, был жрецом. Решил, что это все воля Ойомо, раз кровь проявилась в столь юном возрасте – это знак того, что меня предполагается пощадить. И вот он попросил своего брата из Гар-Калгарас помочь мне скрыться в городе, чтобы не пришлось проходить Ритуал Чистоты. Отец доверял брату, любил его… тот был аптекарем, хорошим человеком, помогал людям.

Белкалис издает короткий, горький смешок.

– Не прошло и месяца, как «хороший человек» продал меня в бордель. Но это он, видишь ли, сделал зря.

Как только владельцы увидели золотую кровь и поняли, что она вполне настоящая, его сразу прикончили, чтобы он однажды не привел к ним джату, случайно или нет. А потом стали предлагать меня самым… особым клиентам. Тем, кому нравилось причинять боль детям, нравилось смотреть, как дети кричат.

У меня дрожат руки. В глазах Белкалис столько боли, что она эхом отдается и глубоко внутри меня.

– Белкалис, тебе необязательно…

– Когда они входили в комнату, им давали нож. – Голос Белкалис глух, полон мучения. – С ней можно творить все, что заблагорассудится, на ней заживет – вот что им говорили. На ней заживет. – И тут ее голос все же срывается. – Неважно, что ты сделаешь, как сильно пырнешь ее, затопчешь – все заживет. Будет как новенькая. Даже если перерезать глотку.

Белкалис давится рыданием, и во мне что-то разбивается вдребезги. Все эти месяцы я была полна решимости похоронить собственную боль, доказать себе, что я в порядке, я была сосредоточена лишь на своих проблемах и совсем забыла, что другие девчонки тоже страдают.

– Белкалис… – шепчу я.

Она резким движением хватает завязки своего одеяния и дергает за них.

Я изумленно распахиваю глаза.

– Белкалис, не надо…

– А я хочу, чтоб ты увидела, – настаивает она. – Помнишь те шрамы, давным-давно? Смотри сейчас.

Она стаскивает одежду и поворачивается, подставляет мне спину. Я потрясенно ахаю:

– Их нет!

Теперь ее спина совершенно гладкая. Ну, разумеется. Остаются лишь те, что нанесены до превращения крови.

– Как только меня перестали ранить, насиловать, они пропали. – Белкалис горько улыбается. – И это – самое худшее. Тело исцеляется. Шрамы исчезают. А воспоминания остаются навсегда. Даже когда их забываешь, они таятся внутри и всплывают, когда ты меньше всего этого ждешь.

Я дрожу всем телом.

– Мне жаль, – шепчу я. – Мне так жаль.

Белкалис качает головой.

– Мне не нужна твоя жалость, – говорит она. – Мне нужно, чтобы ты сохранила память о моих шрамах. Чтобы кто-нибудь помнил, что со мной случилось. Чтобы кто-нибудь…

Я бросаюсь к Белкалис и заключаю ее в объятия.

– Я не забуду, – обещаю я. – Никогда не забуду.

Слезы, которые она так долго сдерживала, рвутся наружу громкими, прерывистыми рыданиями.

– Не смей! – плачет Белкалис. – Не смей! Сейчас они, может и нуждаются в нас, потому что мы ценны, притворяются, что принимают нас, что вознаградят… но никогда не смей забывать, что они первым делом с нами сотворили. Если сделали однажды, Дека, то наверняка повторят, какие бы цветистые обещания они ни раздавали.

– Я не забуду, – повторяю я, по моему лицу струятся слезы, но в сердце крепнет решимость. – Я никогда не забуду.

26

Уже вечер, и мы пробираемся через болота на южном краю Хемайры на пути к гнезду смертовизгов. Над нами висит густой туман и туча комаров, что беспрестанно впиваются в лицо. Пиявки делали бы то же самое с ногами, но их, к счастью, спасают крепкие ботинки. Тем не менее это самая изматывающая вылазка из всех, где я участвовала. Теперь, когда вот-вот начнется поход, нас отправляют на более сложную охоту в труднопроходимую местность, где смертовизги так сливаются с окружением, что их почти невозможно заметить, пока не становится слишком поздно.

– Это же просто Адские царства, – бурчит под нос Бритта.

– Самая задница Адских царств, – бормочет Белка-лис свое любимое ругательство в подобных обстоятельствах.

Кейта пожимает плечами.

– Если думаете, что здесь паршиво, это вы еще не бывали в моем фамильном доме в Гар…

Камень вылетает столь стремительно, что Кейта едва успевает увернуться. Я мгновенно соскальзываю в ндоли, и время будто бы замедляется, когда я замечаю, как на болоте стало тихо. Неестественно тихо. Смертовизги уже близко.

Сила хлещет по венам, когда я поднимаю руки и сосредотачиваю ее в них. Воздух вокруг начинает подрагивать, тело повинуется безмолвному приказу.

– Покажитесь, – произношу я.

Раздается шелест тростника, из него выскальзывают смертовизги, отвечая на зов. К моему удивлению, у всех них на голове странные металлические кольца. Я сощуриваюсь, гадая, что же это такое. Один смертовизг кивает на что-то позади меня.

Я рывком встревоженно разворачиваюсь и только тогда понимаю свою ошибку.