— Значит, сегодня ты Барби-бегунья, — прокомментировал он.

Я вспомнила, что успела натянуть шорты и беговые кроссовки. Он подошел к туалетному столику и пшикнул в воздух моими духами. Отражение Коула в зеркале помахало рукой, разгоняя белесое облачко.

— Сегодня я Барби без чувства юмора, — отрезала я.

Коул взял со столика мои четки, погладил одну из бусин большим пальцем. Жест казался привычным, хотя мне трудно было представить себе Коула Сен-Клера входящим под своды церкви без того, чтобы его не поразили громы небесные.

— Я думала, боковая дверь заперта.

— Не так уж и крепко.

И закрыла глаза. Смотреть на него было… утомительно. Стало так тягостно, как было в «Иль помодоро». Наверное, мне стоило уехать куда-нибудь, где никто бы меня не знал, и начать все заново, чтобы освободиться от всех прошлых решений, разговоров, ожиданий, связанных со мной.

Заскрипела кровать: Коул плюхнулся на нее и растянулся рядом со мной. От него пахло чистотой — кремом для бритья и морской свежестью, — и я поняла, что он, видимо, собирался с особым тщанием. Эта мысль вызвала у меня странное ощущение.

Я снова закрыла глаза.

— Как Грейс? После того, как узнала про Оливию?

— Не знаю. Ночью она превратилась в волчицу, так что пришлось запереть ее в ванной.

— Мы с Оливией не были подругами, — призналась я. Почему-то мне показалось важным, чтобы он узнал об этом. — Я ее и не знала толком.

— Я тоже. — Коул помолчал, потом произнес уже другим тоном: — Мне нравится Грейс.

Он сказал это как-то очень серьезно, и на миг мне показалось, что он произнес эту фразу с нажимом на «Грейс»; я даже растерялась, не уверенная, как это понять. Но потом он пояснил:

— Мне нравится, как она ведет себя с Сэмом. Мне кажется, я никогда не верил в любовь. Всегда считал, это одна из бородатых уловок Джеймса Бонда, которую он придумал, чтобы затащить в постель очередную красотку.

Несколько минут мы молча лежали бок о бок. За окном начали просыпаться птицы. Дом был объят тишиной: утро выдалось не настолько холодное, чтобы включились обогреватели. Не думать о Коуле, который, хоть и молча, лежал совсем рядом, было очень сложно — слишком хорошо от него пахло и слишком хорошо я помнила, как он целуется. Точно так же хорошо я помнила, как стала свидетельницей поцелуя Сэма и Грейс, а больше всего — как он прижимал ее к себе, когда они целовались. Думаю, когда целовались мы с Коулом, это выглядело не так. При мысли об этом в ушах у меня зашумело, а в груди снова стеснилось от желания и от неуверенности, что это правильно — хотеть Коула. Мне стало стыдно, я почувствовала себя грязной и одновременно счастливой, как будто я уже капитулировала.

— Коул, я устала, — призналась я. Понятия не имею, зачем я это сделала.

Он ничего не ответил. Просто лежал, такой притихший, каким я никогда его не видела.

Раздраженная его молчанием, я попыталась подавить искушение спросить его, слышал он меня или нет.

Тишина была такой глубокой, что я услышала, как его губы разомкнулись перед тем, как он наконец ответил:

— Иногда меня тянет позвонить домой.

Я уже привыкла к тому, что Коул был не в состоянии думать ни о ком другом, кроме себя, любимого, но ниже, по-моему, падать было уже некуда. Секунду назад он перечеркнул мое признание своим.

— Я представляю, — продолжал он, — как позвоню домой и скажу маме, что я не умер. Представляю, как позвоню папе и спрошу, не хочет ли он поболтать о том, что при менингите происходит в человеческом организме на клеточном уровне. Или как позвоню Джереми — он был нашим басистом — и скажу ему, что я жив, но не хочу, чтобы меня разыскивали. Как скажу родителям, что я не умер, но никогда больше не вернусь домой.

Он надолго умолк, и я решила, что он все сказал. Молчание затянулось, даже утренняя дымка уже начала рассеиваться, и в мою воздушную пастельную комнату начали проникать первые краски дня.

Потом он произнес:

— Но при одной только мысли об этом на меня накатывает усталость. Так было перед тем, когда я сбежал. Легкие будто заполнены свинцом. Я, кажется, не могу даже подумать о том, чтобы испытывать к кому-то какие-то чувства. Словно я жажду либо их смерти, либо моей собственной, поскольку мне невыносимо все, что нас связывает. Это еще до того, как я успеваю снять трубку. Усталость просто невозможная, хочется уснуть и никогда не просыпаться. Но теперь я понимаю, что это не из-за них со мной такое творится. Это все из-за меня.

Я ничего не ответила. Я думала о том озарении, которое снизошло на меня в уборной в «Иль помодоро». О желании покончить со всем, почувствовать себя свободной, избавиться от всех желаний. И о том, насколько точно Коул описал усталость, поселившуюся во мне.

— Я — часть того, что ты в себе ненавидишь, — произнес Коул. Это не был вопрос.

Разумеется, он был частью того, что я в себе ненавидела. Все вокруг было частью этого. Он лично был тут ни при чем.

Он сел на постели.

— Я пойду.

Я чувствовала тепло, исходившее от матраса в том месте, где он только что лежал.

— Коул, — спросила я, — как ты думаешь, меня можно полюбить?

Коул неподвижно смотрел перед собой, и на миг у меня промелькнула странная мысль — вот так он выглядел, когда был моложе, и так же будет выглядеть, когда станет старше. Как будто мне удалось украдкой подглядеть его будущее. Сердце защемило.

— Почему нет, — сказал он. — Только ты ведь не подпустишь никого к себе близко.

Я закрыла глаза и сглотнула.

— В моем понимании не бороться и сдаться — одно и то же.

Веки у меня были крепко зажмурены, но из левого глаза все равно выкатилась жгучая слезинка. Как же я была зла, что ей удалось сбежать. Как же я была зла.

Матрас подо мной накренился: Коул придвинулся ближе. Я скорее почувствовала, чем увидела, как он склонился ко мне. Его дыхание, теплое и размеренное, коснулось моей щеки. Второй раз. Третий. Четвертый. Не знаю, чего мне хотелось. Потом он перестал дышать, а еще через миг его губы коснулись моих.

Этот поцелуй не имел ничего общего с нашими прежними поцелуями — жадными, нетерпеливыми, отчаянными. Он не имел ничего общего вообще ни с одним поцелуем в моей жизни. Он был таким невесомым, что казался скорее воспоминанием о поцелуе, таким бережным, что походил скорее на мимолетное касание чьих-то пальцев. Мои губы дрогнули и разомкнулись; это был поцелуй-шепот, а не поцелуй-крик. Коул коснулся моей щеки, большим пальцем провел по нежной коже под челюстью. Это прикосновение не говорило: я хочу большего. Оно говорило: я хочу именно этого.

Все происходило в абсолютной тишине. По-моему, мы оба даже не дышали.

Коул медленно отстранился. Я открыла глаза. Его лицо было непроницаемым, как всегда, когда происходило что-то для него важное.